Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Но слабенько светят лампадки —
испуг – и не видно ни зги,
и крылья малы, как лопатки,
и слишком конкретны мозги.

Пространство сжимается в рамку
экрана, холста и листа.
Осталось наклеить на ранку
два пластыря в виде креста.

Перевернутый ветер откроет
другие пространства,
где другие цвета, только истины
те же и те же.
Та же подлость, и то же
глядящее искоса чванство
на коней, закруживших
последнее танго в Манеже.
И опилки копытом вздымая
до звездных раскладов,
не настолько далеких,
раз близость их чувствуешь кожей,
и локтями – удары,
ведущих к расплате прикладов,
под улыбкой невнятной, бессильной
и все-таки Божьей.

Мне надо выдержать светопаузу,
мне надо ветром прилипнуть к парусу
и распластаться в его упругости,
чтобы придать ей земной округлости.
Мне надо высветить во тьме безоблачной,
в её кромешности внутриутробочной,
погрешность вычислить – в числе несчитанном,
чтоб в естестве своем, еще невиданном,
еще неведомом, еще несказанном
явиться сразу всем единым разумом.

Мне шепнули, что я
должен выиграть какую-то битву,
на роду мне написан великих свершений венец.
Мое имя вплетут в мирозданье, запишут в молитву,
и я стану пророком и Богом Богов, наконец.

Мне закрыли глаза двух ночей безупречные шоры,
мне к бокам примостили дощатую выдержку стен,
и, казалось, в ногах не опилки, а древние горы
ледяными вершинами тянутся к дрожи колен.

Сколько лет в этом стойле овсяном,
соломенном, хлебном
вариации мыслимых жизней слагались в одну.
И, по ней проскакав, я сливался, как облако, с небом,
и срывался, как тень с облаков, к океанскому дну.

Мне предписан был бег
по какому-то смутному кругу,
рев арен, звон монет и трусливые рвения шпор.
Я прийти должен первым куда-то, и эту заслугу
мне принимбят при жизни, а после поставят в укор.
За бесчисленность дней,
или что там текло за глазами,
я сумел сосчитать все песчинки на трассе своей.
Я прошел ее первым, последним,
скрипучим, как сани,
стертым в пыль от копыт до горячего пара ноздрей.

Все интриги трибун,
всех менял и карманников трюки,
всех властителей дум, все царапины нищенских рук,
даже дохлую муху, скрестившую лапки на брюхе,
все оттенки реальности,
каждый случавшийся звук…

Вот меня по бедру кто-то хлопнул горячей ладонью,
– Мол, пора, выходи —
твой единственный, главный забег!
И откуда-то сверху увидев судьбу свою конью,
я заржал, все и вся, как на свет,
поднимая на смех.

Кремлевский изумрудный бархат
не впитывал с моих ладоней пот,
Ковры мои подошвы не ласкали.
В дверь тихо постучали.
– Нальете чая?
Мимо шел. И вот, —
поежился он мокрыми плечами.

Я взял пальто и шоколадный торт.
Мы долго в подстаканниках бренчали,
мешая сахар, словно рядом черт
невидимый прислушивался глазом.

– Я вот зашел, чтобы покончить разом
все кривотолки. Я совсем не тот.
Пусть серенады завывают волки
и академики моим словам учет
пускай ведут.
Инкогнито я тут.

Канализацией ушел от верной своры
охранников, начальников охраны,
частей, дивизий, целого ЦеКа.
И мне порою хочется чайка
не только с председателем ЧеКа,
а так – с поэтом за одним столом,
о том, об этом, больше о простом:
о жизни, смерти, Боге и душе…
Вот, на тетрадь!
Как Ленин в шалаше,
я намарал сто строчек на досуге.
Понравится – издай, не под своим,
так хоть под именем своей супруги.

– А как же казни, тюрьмы, лагеря?
– Сказал бы я, когда бы знал – не зря,
а так как зрю, отвечу по другому:
не циник я. Мне, словно управдому,
доверили пристроить флигелек.

Чтоб он стоял, я положил фундамент.
Но только крысам было невдомек.
Вот нету крыс.
Теперь поставил стену.
Клопы пошли. Я вытравил клопов,
не разбирая, может быть, хороший
один из них. Как, впрочем, и у крыс.

И вот стоит теперь роскошный флигель.
Все остальное, милый мой, интриги.
Одно лишь не дает покой усам.
Что станет с ним, когда исчезну сам?

Нам достался косяк,
о котором расскажут легенды.
Мы в проем занесли только ногу.
Мы видим порог.
Ведь бывает и так —
от случайных прозрений к итогу
сможет редкий босяк
сделать шаг
и успеет войти.