Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Учитесь нотам и приемам
вдеванья петелек в петлю.
Суть главного – за окоемом,
в другом неведомом краю
(ой лю-лю, ой лю-лю,
в другом неведомом краю).

О смысле звуков и гармоний,
изнанке цвета и числа
судить не смеет посторонний —
слуга земного ремесла
(учите грамоте осла).

Чуть выше деньги и гордыня,
чуть выше Папы и цари.
Забудьте все, включая имя
сказавшего: Ступай, твори!

Книги горели в позе боксера.
В позе боксера книги горели.
Книги горели в позе боксеров.
Горят, принимая позу боксеров, книги.
У книг нарисованы на корешках узором
золотые позы боксеров.
Книги горели в позе боксеров на корешках.
Детство, студенчество, рыжие глазки.
Полуусмешка.
Вопрос – ответ одновременно в глазах:
сам и спрошу, и отвечу, ты только кивни.
Доски сходились, как струны,
щелями на перекрестье.
Крашеный пол.
Мы сверху живем – тараканы внутри.
Сосуществуем.
Вот Сухаревской башни лет 70 уже нет,
а тень ее из окна до сих пор видно.
Теперь и дома нет, из окна которого видно тень.
Я проезжаю в такси мимо дома, которого нет,
а он стоит.
Супермаркет или торговый центр —
сверху натянут, как полиэтилен.
Моего отца звали Владилен.
Странное имя. В нем нет ничего от вождя.
Владивосток, Лена – судьба.
Лена и Владик вписались в одно имя.
Его сокращенно-ласкательно так и звали Владик.
Леной вот только никто не звал.
По их гороскопу он был бы «близнец».
Странная штука
эти их гороскопы.
Чтенье по звездам.
Наверное, тоже поиск
созвучий, рифм,
отражений, подобий,
но как-то по схеме.
Ты вот сегодня спрашивал,
знаю ли я, как думает капитан
кагэбэшник, фээсбэшник среднего ранга.
Он учится, как вычислительная машина.
Оттачивает мастерство до совершенства.
Пластику жеста, тембр голоса, ширину зрачка.
А думает тем, что останется,
тем, что не высвободится.
И странно ты как-то отреагировал,
когда я сказал, что творчество там смертельно,
а не опасно. Даже противопоказано.
И «противопоказано» неправильное слово.
Правильней будет сказать – противонепоказано,
потому что если его показать,
то против ничего не останется.
Поэтому для них попытка мыслить
страшнее смерти, она сводит на нет
все старания, все действия этого механизма.
А что бывает с теми, кто не выдерживает,
спросил ты – они богатеют, уходят со службы,
становятся бизнесменами?
Нет, это скучно. Никем они не становятся —
спиваются, скалываются, забываются.

Итак, нужно немножко навести порядок:
целлофан, Владивосток, Морзе,
подобия, тень Сухаревской башни,
детство. И снова по кругу.

Ни в древней Греции, ни в Спарте
не знали люди о Сократе,
не знали люди о Платоне
и ничего не знали кроме
того, что надо жрать, плодиться
и каждый день за что-то биться.
Свое, чужое ли – не важно,
а так, чтоб до смерти и страшно.
Чтоб вдовы горестно грустили,
а дети зуб за зуб точили.
Теперь в Нью-Йорке, в Ленинграде
все вроде знают о Сократе,
все вроде знают о Платоне.
Так – две пылинки на ладони,
так – две соринки на тетради,
в которой пишут о Сократе.

История. Подзорная труба
повернута, показывает глазу
картинку, где пестрящая толпа
при уменьшеньи сплющивает массу
до серости шинельного пятна.

История не терпит точных хроник
(нельзя увидеть истину со дна)
и требует участья посторонних,
завременных, и лучше если за-
пространственных взирателей.
Чем дальше – тем точнее.
Но где ж их взять? И пишут, как умея,
ее на свой, подобострастный лад
татарин, немец, русский, два еврея
для вечной славы и земных наград.

История. Я с этой бабой в ссоре.
Куда ни глянь – то пудра, то подвох.
С ней даже Пушкин нахлебался горя
и про Петра закончить в срок не смог.
…………………………………………
История. Она на всех одна.
Но каждый видит только то, что хочет,
что выгодно, что не достать со дна
(не донырнуть).
И страстный почерк прочит
забвение, венчающее смерть.
Зачем нам знать, что правых нет и битых,
что зло с добром, как зеркало с лицом.
И кто кому на самом деле корчит
какие роли, кто кого венцом
или колечком нимба наделяет?
Чем лучше бить, началом иль концом,
ведь как их отличить – никто не знает.

Порой мне кажется, что серое пятно
умеет думать. Масса как одно
живое существо. И, с точки зренья массы,
пусть черепашьим ходом – миг за век —
добро и зло меняются местами.
И полумесяцы становятся крестами,
кресты растут до сатанинских звезд.
Чревоугодия сменяются на пост,
а пост на тост. Священными местами
меняется буддистский храм любви
с аскетами; рубцуют до крови́ себя плетьми
по обнаженным спинам.
И вновь отец соперничает с сыном
за первенство. И кто ж из них первей?
Тот был вчера, а этот стал сегодня.
Кто впереди? И если преисподня
страшнее неба, то зачем пути,
из праха начинаясь, в нем же вянут…
И вечный поиск признаков души,
напутствие: ступай и не греши,
и тяжесть черепа на руку оперши,
в сомнениях теряться не устанут,
как мячик теннисный, пока не канет в аут,
за ту черту, где правды нет и лжи.
За ту мечту, где будут хороши
и ласковы встречающие предки?
Невыносимее, чем жить
в грудинной клетке,
помыслить о бессмертии людском.
Тут пульса стук сродни секундной стрелке,
таинственней летающей тарелки
удары рифмы по роялю вен.
Календари, долготы и широты —
когда бы Моцарт положил на ноты,
сорвались бы с линеек и орбит.
И прошлое Иванушкой из лука
пустилось бы в неведомую даль.
И хронологий круговая скука
развеялась, как пьяная печаль.