Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Как часто вы пытались увязать
с землею небо, с осенью весну
и чувства пылкие надежно обуздать,
отдав на усмирение уму.

Терзаться пыткой внутренней борьбы,
смотреть на мир с укором и боязнью.
Как были вы наивны и храбры,
возвышенны и нелюбимы властью.

Вы строили воздушные дворцы,
вонзающие шпили в синь и негу,
мальчишки, юноши, великие творцы,
наметившие кровью путь по снегу.

Без вас земля сравнялась бы с землей,
без вас любовь сплелась бы со страстями.
Строкой к строке, влекомые судьбой,
в Сибирь сгребали красный снег горстями.

Не слишком ли притихли дикари?
Вкуснее стали свиньи и коровы,
чем человечинка? И, что ни говори,
войн стало меньше…
Может быть, готовы
они познать основы бытия
и, колыбель земную пересилив,
помыслить дальше, чем могла своя
живая плоть вести, глаза разинув
на все, что можно взять, отнять, скопить,
сглотнув слюну и навострив ладони,
и поняли, что мыслить – значит жить
не по строке, записанной в законе
земном ли, Божьем?
Мыслить – значит жить,
сверяясь с камертонами гармоний,
где ты лишь луч, которому творить
доверено. И нет задачи, кроме
как, видя свет – вливаться в этот свет.
Но лишь едва заметив непроглядность —
лететь туда. Единственный завет.
Любовь, дарящая тот самый рай,
ту радость,
в которой наши детские грехи
смешны, как двойки, вырванные с корнем,
как те низы, прослойки и верхи,
и что еще из прошлого мы помним…
Так думал рыцарь, глядя на людей,
устав смирять их остриями взгляда.
Он был готов вступиться за детей
против других таких же, воровато
крадущихся вдоль призрачных границ,
мечтающих дорваться и добиться
земных наград и славы, чтобы ниц
пред ними все изволили склониться.
Он понимал, затишье – новый стиль
все тех же игрищ, только нынче сила
переместилась из упругих мышц
в текучесть хитрости
и склизколживость ила.
Он мог одним крылом весь этот сброд
смести с лица измученной планеты,
но твердо знал: борьба с животным злом
бессмысленна и не сулит победы.
Так кто же я? Зачем я так силен?
Когда не вправе изменить теченье
полков, царей, обветренных знамен
и прочих прелестей земного очертенья?

Что теплится тревожно за спиной?
Какое слово и какое дело?
Я здесь поставлен каменной стеной,
чтоб эта жизнь в ту жизнь войти не смела.

Ах, этот дальний, снежный, зауральный…
Ах, этот ближний, желтый, наливной
Восток, похожий утром на восторг,
когда с луны спадают тени пальмы.

К неверным ты, наверное, жесток.
И к верным ты, наверное, недобр.
И голос твой к земле, как водосток
к душе ее горячей и глубокой.

Волна для птиц губительна. Для рыб
смертельна вдохновляющая суша.
Как мне прожиться между этих глыб,
восточных тайн улыбкой не наруша?
Бесчисленны жестокости людей,
и справедлива неба безучастность.
Мы свету напридумали частей,
чтоб наделить великим смыслом частность,
пока не заберут в один поток,
в котором нет ни имени, ни званья.
Жизнь искренна, как времени глоток,
и чувственна, как первое касанье.

Язык поэта не из подворотен,
не из дворцов, не из ученых книг.
Он следует осмысленной природе,
а не журчит, как выспренний родник.

Я каждый раз, переходя на прозу,
ловлю себя безжалостно на том,
что лгу в угоду верному навозу
и крепкой бабе с тряпкой и ведром.

Проснешься поздно. Дождь в окне,
и тени корчат на стене
расплывчатые злые рожи.
Не начинаясь, день прошел.
И мокрой пылью пахнет стол.
Все пасмурные дни похожи.
Пытаюсь в щелку между штор
увидеть царственное ложе,
ленивый зал, поблекший свет.
До выхода одна минута…
C галерки, комкая билет,
в бинокль ищем лилипута,
который должен открывать
пустого дня смешную смуту.

Судья паркует лимузин.
Начальник раздает указы.
Торгует нефтью магазин.
Журчат ручьями унитазы.
Работа прячется в тени.
Долги показывают уши.
И как все это ни тяни,
ни прячь под одеяло душу, —
придется встать.
Но завтра вновь…
А там и смертный час маячит.
Жизнь – суета, а это значит,
что только сон спасет любовь.
Как я бываю зол и скучен,
когда разбрасываю дни.
Мной, словно метка, дар получен
и сжат в трусливой пятерни.
Отсюда – «быть или не быть».
Отсюда – страхи и стенанья,
отсюда – скука и желанье
как бы любить, а не любить.