Вероника Долина - Цветной бульвар

Палестина – гора камней.
Тыщу лет, от начала дней.

Что я помню, чего там было?
Если честно, то я забыла
Оловянный их юморок.
Но ведь я-то была – пророк.

Через день уже было поздно.
Через день уже ВВПознер
Понял все: что шутили зря…
Ни хорошие, ни плохие,
Мы умеем созвать стихии.
Это было ТО сентября.

И хотя мне чеченцы кивали
У прилавков и на вокзале,
Головы не сносил Нью-Йорк.
Со зверьем невозможен торг.

Отчего я сегодня это?
Кто тут луч и добра и света?
Кто икона, мегазвезда?
Но мой папа был жив тогда.

И сегодня я помню папу —
Ходорковского по этапу
Протащили тогда уже,
Но на первом лишь этаже…

И мой папочка, видя это,
Говорил мне в то злое лето:
Как тут больно… огнем гори…
Но ведь он же красив, смотри!..

Ничего, что я заплутала?
Ничего, что не говорю?
Я недавно во сне летала.
И немного еще парю.

Правда, это было больнично,
И задействован был наркоз.
Но, ей-богу же, непривычно —
Среди бабочек и стрекоз.

Было густо, как в океане.
Было пусто, был край Земли.
Но и кролики мне кивали,
И цыплята за мною шли.

И еще одного видала,
И могу рассказать теперь…
Он сказал: «Ты чего рыдала?
Заходи. Тут открыта дверь».

Как надоели мелкие дела…
Осточертели лишние детали.
А часики ходить не перестали,
И из метро – в метро все шли тела…

Усталые тяжелые тела,
Друзья мои, ничуть не боевые.
Садовые, лесные, полевые.
Москва их обманула, провела.

Что стоит человека провести?
Да ничего на свете проще нету.
Он таракана – примет за монету.
Пойдет искать, сочтя до десяти…

До десяти неявных единиц…
До тыщи пленниц…
Тыщ до трех племянниц…
Он по команде тихо ляжет ниц,
Чуть оглянувшись на окрестных пьяниц,

А те лежат…
Сложившись в штабеля.
Для них зима —
Тяжелый выпуск лета.
Да где ж ты есть,
Московская земля?
Неужто ты, скажи,
И вправду – это?..

Не знаю, как дальше будет.
С трудом вспоминаю, как было.
Пожалуй, что все-таки прежде —
было повеселей.
Никто никого не судит.
Там тонны детского мыла.
Практически отсутствует уксус.
Совсем не в ходу елей.

Пыла, говоришь, пыла?
Но ты так и не побывала в Прадо.
Ты не была в Дордони.
В Венеции – лишь разок.
А полночь уже пробило.
И вот тебе твоя правда.
Она вся тут, на ладони.
Пискляв ее голосок.

Пронзителен, неудобен.
Щекочуще неуютен.
И там и сям не бывала —
А все-таки мне везло.
И помню, что дом был скуден.
И день нехорош и смутен.
Но я свое напевала.
И время за мною шло.

Собака летает по дому, как демон.
И ест мандарины, и щиплет цветы.
И кажется – все это только затем он,
Что я – это я же.
А ты – это ты.

Какое печальное время, однако…
протертое просто,
хоть штопай, хоть шей…
Но вот же, по дому
Летает собака —
Язык развевается,
Рот до ушей.

А я почему не могу, интересно,
Метаться, как фурия,
Глядя в окно?..

Да заняты уж
И диваны и кресла —
Все той же собакой…
Повсюду – оно.

Ну что? Я посмотрела «Жизнь Адели»…
Все как всегда, ребята перебдели…
Обиделись на что-то, дурачки.
Не розовые, стало быть, очки.

Я и сама… ждала и не решалась.
На край села сбежав,
В комок зажалась…
И думала печальное: «Ну вот,
Сейчас покажут эдакие ласки…
Шехерезаде снившиеся сказки…
Где европейца сдержанного рвет…»

Но не рвало. Нисколечко, ни капли.
Весь зал сидел – так, словно на спектакле.
Не шевелясь, не дрогнув, ни гугу…
И в тонком месте – ну никто не вякал…
Не хохотал, не скрежетал, не плакал.
Вот я-то, например, так не могу.

А я и плакала. И сомневалась…
Была одна. В пальто. Не раздевалась.
Пила водицу. Все же три часа…
Но хорошо мне было, вот ведь братцы.
Там все так просто!
Можно было б вкратце
Пересказать… разбить на голоса.

Не буду вам рассказывать детали.
Мой сверстник – он не человек из стали.
Он плачет, он на все пойти готов.
Но только бы его не щекотали…
Не мучали… допросом не пытали…
Идите на Адель.
Там есть местов.