Михаил Антонов - Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича

Имея возможность изучить трудноразбираемые рукописи Фихте, я убедился в том, что кажущиеся непреодолимыми противоречия в опубликованных после смерти мыслителя работах разрешались благодаря практически неразбираемым рукописным текстам его работ. Причина этих противоречий в том толковании, которое идеям Фихте дал его сын. Я находил у Фихте антиномизм, беспрерывную борьбу в недрах бытия, а также важную идею о том, что ни эпистемология, ни этика не могут существовать в отрыве от онтологии, метафизики знания и метафизики морали. Из работ Фихте я также понял, что к «транссубъективизму» и «трансобъективизму» нельзя прийти помимо общей работы диалектики и интуиции. Вместе с тем я не соглашался с Фихте в трех принципиальных вопросах. 1) Я не считал, что диалектика отрицания способна трансформироваться в негативную теологию Абсолюта, подготавливающую его мистическое откровение в мире.

2) По моему мнению, дуализм не позволяет объяснить постоянные конфликты и неизбежные антиномии – сам я придерживался онтологического плюрализма.

3) Я был уверен в том, что обществу, совести (коллективной и индивидуальной) и культурным ценностям, которые Фихте рассматривал как результаты гигантской борьбы в реальном бытии, должно было бы придаваться большее значение, чем в работах этого немецкого философа.

В подобном состоянии духа я прибыл из Чехословакии во Францию, где я обосновался в 1925 году, и больше не покидал эту страну. Я занялся подготовкой моих диссертаций об «Идее социального права». Углубившись в чтение литературы по праву, социологии, социализму и французскому синдикализму, я еще раз перечитал Прудона, идеи которого я сравнивал уже не с идеями Маркса, а с идеями Конта и его последователей. Из социологов школы Дюркгейма наибольшее влияние на меня оказали Марсель Мосс, Люсьен Леви-Брюль (являвшийся, впрочем, независимым мыслителем) и Морис Хальбвакс. В теории Мосса меня впечатлили его концепции тотального социального явления и цельной личности; Леви-Брюль преподнес мне пример построения конкретной и эмпирической социологии знания, свободной от любой философской предвзятости. Я завязал с этими двумя мыслителями личное знакомство, наши долгие разговоры тет-а-тет остались для меня незабываемыми.

С философской точки зрения меня особенно заинтересовали Фредерик Рау (скончавшийся в 1909 г.), Леон Бруншвиг и Жан Валь. В Рау я видел предтечу диалектического эмпиризма и реализма; но восприятию его идей мешало то обстоятельство, что этот мыслитель связывал свой радикальный эмпиризм с прагматизмом и что он не имел представления о диалектической импликации. В теории Леона Бруншвига меня поразила та борьба, которую этот непримиримый сторонник рационализма и идеализма вел против любого овеществления разума, обладающего тенденцией к постоянной подвижности. Меня также поражала его борьба против любого застывшего идеализма, который был неспособен к восприятию постоянно обновляющегося опыта реального и конкретного мира. Наконец, плюралистический и диалектический реализм Жана Валя мне показался весьма близким моим собственным представлениям, но я не считал неприемлемым характерный для этого мыслителя мистицизм.

Именно в эти годы Леон Бруншвиг, со свойственной ему благожелательностью, предложил мне подать заявку на чтение свободных лекций в Сорбонне о тенденциях современной немецкой философии (1927–1929). Этот курс лекций, опубликованный в 1930 г. (второе издание в 1949 г.) и привлекший внимание слушателей и преподавателей, ничего не изменил в моих представлениях. Меня приняли за пропагандиста феноменологии и даже экзистенциализма Хайдеггера. На самом деле, речь шла о наиболее возможно объективном изложении, завершавшемся острой критикой идей каждого автора. Я отчетливо отдавал предпочтение реалистам, не являвшимся феноменологами, – Ласку и Николаю Гартману – и основывал свою критику на идеях Фихте позднего периода.

Но данная книга и мои философские лекции были для меня только интерлюдией в подготовке двух моих диссертаций об «Идее социального права» (1932), первый набросок которых я привез с моей родины. У меня были большие амбиции. Целью моих диссертаций было показать, что, с одной стороны, социология права обладала приоритетом по отношению к частным приемам юридической техники, принятым в определенной системе права, и что, с другой стороны, зачастую игнорируемое юристами [948]внегосударственное социальное право порождается любым «Мы», любой социальной группой, классом – иногда спонтанно, иногда с помощью прецедентов, обычаев, практик и т. п.; это социальное право в нашу эпоху обладает особой энергией и силой. Я зашел еще дальше и попытался установить связь между моими социологическими исследованиями и моими политико-социальными убеждениями, которые сводились к идее децентрализованного планирования экономики, руководимой заводскими советами и их представителями. Я считал, что управленческая и дисциплинарная власть работодателя была основана на «искажении социального права», искусственно подчиненного индивидуальному праву собственности, которое само по себе не способно, с юридической точки зрения, служить основой для социальной власти. Но здесь мне следовало более четко различать суждения о ценностях и суждения о бытии.