Михаил Антонов - Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича

В тот период я начал читать и изучать Анри Бергсона. Его труд «Непосредственные данные сознания» помог мне избавиться от экспериментальной психологии Вундта, а исследования «Материя и память» и «Творческая эволюция» освободили меня от пут кантианства и неокантианства и привели к идеализму, свободному от учения о предопределении. Вместе с тем спиритуалистическая направленность бергсоновского реализма, проявившаяся в «Творческой эволюции», равно как и его скрытый индивидуализм, в рамках которого разделялись «глубинное Я» и «поверхностное Я» – единственный участник общественной жизни, беспокоили меня и остужали мой юношеский задор. За несколько месяцев до Второй мировой войны я прослушал в Гейдельберге курс Эмиля Ласка, который посредством строгой диалектики, заимствованной у Фихте, пытался преодолеть идеализм, оставаясь в пределах собственно неокантианства. Кроме пробуждения интереса к Фихте, я обязан этому мыслителю знакомством с работами Макса Вебера. В то время в социологии этого автора видели оправданную реакцию против системы Риккерта, сводившего всю научную методологию либо к генерализации, либо к индивидуализации, забывая при этом о типологическом методе, который свойственен основанной на понимании (Verstehen) социологии.

К этому моменту я завершил студенческую работу на русском языке «Политическая доктрина Феофана Прокоповича и ее европейские источники: Гроций, Гоббс и Пуфендорф», представленную на университетский конкурс. Золотая медаль, которой я был удостоен за эту работу в 1915 г., предопределила мою академическую карьеру. Вернувшись в предреволюционную Россию, я после защиты магистерской диссертации (1917) был оставлен в Петроградском университете для подготовки к профессорскому званию, что означало получение научного звания, необходимого для преподавания в системе высшего образования.

В университетские годы, т. е. до получения научного звания и начала чтения курса лекций в Петроградском университете (который я оставил несколько месяцев спустя, эмигрировав сначала в Чехословакию, затем, в 1925 г., во Францию, где в 1929 г. получил французское гражданство), в моем сознании укрепились некоторые тенденции, которые проявились в большинстве последующих работ.

а) Первоначально мой интерес к реализму (который сегодня занимает центральное место в моем мировоззрении) сблизил меня, хотя и ненадолго, с двумя русскими философами: Н. О. Лосским и С. Л. Франком, а через них – со славянофильскими идеями, характерными для православной религиозной философии. Но осознание опасности мистицизма вернуло меня к диалектическому критицизму (который научил проводить различие между схваченным посредством интуиции и познанным, предполагающим наличие некоторого суждения) и к реалистическому плюрализму, противостоящему любой монистической редукции множественности к Единому Так я набрел на идею абсолютного реализма у Фихте позднего периода, в рамках которого этот философ столкнулся с проблемой «фактичности» (Faktizität) через анализ постоянной конкуренции и сотрудничества интуиции и диалектики.

б) Исследование истории социальной философии особенно помогло сконцентрировавать внимание на всех доктринах, являющихся одновременно и антииндивидуалистическими (т. е. утверждающими наличие ни к чему не сводимой социальной действительности), и антиэтатистскими (т. е. отказывающимися отождествлять социальное целое с одним из его секторов и возможных выражений – с государством). Подобную расширенную концепцию социума я искал у Сен-Симона и Прудона, у Гроция, Лейбница, Фихте и Краузе и в более отдаленном периоде истории – у Аристотеля. Результаты этих исследований отображены в моей докторской диссертации «Идея социального права» (1932), о которой я расскажу чуть позднее.

В те годы через свои учебные занятия я заинтересовался загадочной доктриной Жан-Жака Руссо – крайнего этатиста для одних и анархиста – для других, индивидуалиста – для одних и сторонника реальности социального бытия – для других. Меня очень заинтересовала его концепция «общей воли», противопоставляемой не только воле большинства, но и воле «всех» и тождественной для каждого индивида (в силу чего и индивид, и социум возрождались к новой жизни благодаря «общественному договору»). Более того, в категорическом императиве Канта я видел не что иное, как слабое отражение социальной философии Руссо. В книге «Руссо и Декларация прав» (1917), хотя и защищая Руссо от обвинений в противоречивости демонстрацией глубины его диалектики, я все же попытался указать и на неудачу его замысла – рассматривать социальную действительность в качестве абстракции индивидуального сознания.