Михаил Антонов - Право и общество в концепции Георгия Давидовича Гурвича

Несмотря на то, что критика в адрес Руссо никогда не казалась мне достаточно глубокой, Прудон со своей позитивной доктриной произвел на меня гораздо большее впечатление. Меня сразу покорили его концепция социального как некоей сущности, которая не может (не будучи при этом отчуждаемой) проецироваться вовне участников социальной жизни ни в качестве высшего существа, ни в качестве второстепенного объекта; его фундаментальный социальный плюрализм, пытающийся найти равновесие между многочисленными группами; его отрицательная диалектика; демонстрация относительности всякого социального прогноза; его концепция человеческого творчества, берущего верх над предустановленным прогрессом. Если я когда-то и был прудонистом, так только в начале моей научной карьеры. Через Прудона я пришел к изучению французских теоретиков революционного синдикализма, в том числе и Сореля, к которым я никогда не питал особой склонности. С точки зрения той социальной доктрины, которой я придерживался в период двух русских революций (февраля и октября 1917 г.), я был полным сторонником прудонизма и синдикализма (с отставанием лет на десять, по сравнению с Францией). Впрочем, подобные воззрения очень хорошо совмещались с возникновением «заводских советов», со свойственной им тенденцией избирать представителей не только в «центральные советы», обладающие политической властью, но и в «производственные советы» на предприятиях. Английский гильдейский социализм, вступивший в период своего расцвета после Первой мировой войны, тем более не мог оставить меня равнодушным.

г) Ко всему этому добавился и опыт русской революции. При наблюдении и переживании неодинаковых реакций разных социальных слоев, групп и классов, профессиональных союзов, первичных объединений, советов, новых и старых организаций, присутствуя практически при полном разрушении прежней социальной структуры, у меня возникло немало идей, которые в дальнейшем вели меня в моих научных исследованиях: 1) социальное право рождается спонтанно и независимо от государства и его юридических конструкций, причем его взаимоотношения с государством могут принимать разнообразные формы; 2) существуют глубинные уровни социальной действительности, которые постоянно меняют иерархическое положение и взаимоотношения друг с другом, то противореча друг другу, то переплетаясь между собой; 3) первичным элементом социологического анализа является не только индивид, но и социальная группа как микрокосм форм социабельности; 4) социальные классы и глобальные общества реально существуют как макрокосм социальных групп; 5) имеется возможность общественного устройства на основе коллективного планирования экономики и федералистической концепции собственности. Я очень хорошо помню ту памятную прогулку с моей женой по набережной реки Карповка в Ленинграде, когда весь весенний вечер 1920 г., за несколько месяцев до нашего отъезда из России, я излагал ей принципы моей будущей социологии, общие черты моего учения о социальном праве и в конечном счете мою концепцию децентрализованного коллективного планирования.

Покидая родину в октябре 1920 г., я увозил с собой в качестве единственного своего багажа наброски трех книг: о Фихте, об «Идее социального права» и об «Иерархиях и уровнях социальной действительности».

Первоначально я сосредоточил свои исследования на Фихте. В 1925 г. в Чехословакии я опубликовал работу под названием «Конкретная этика Фихте». Меня уже давно привлекал характерный для этого мыслителя диалектический реализм, к которому давала ключ философия Фихте позднего периода. Кроме этого, я познакомился с популярными в Германии тех лет феноменологиями Гуссерля и Шелера. Несмотря на развиваемую им теорию открытого сознания (интенциональность – «направленность к чему-либо»), Гуссерль казался мне чрезмерно приверженным идеализму и логицизму. Концепция Шелера, с которым я имел долгие диалоги, привлекала меня своим интуитивизмом, одновременно реалистичным и эмотивным, своей оригинальной аксиологической теорией, своими наработками в сфере социологии знания. Все же эта концепция не удовлетворяла полностью моих чаяний из-за крайней приверженности немецкого ученого традиционалистскому догматизму, впоследствии приведшего его к идеям Шеллинга. Только разработки Фихте, особенно последнего периода, казались мне способными разрешить те трудности, с которыми сталкивались феноменологи. Синтез интуиции и диалектики, равно как и абсолютный реализм Фихте (в форме ли «транссубъективности» как потока творческого усилия, или «трансобъективности» как стабильности бытия, частью которого оказывалась система логики) завоевали мои симпатии. Поскольку идея потока творческих усилий составляла основу этики Фихте и поскольку стабильное бытие являлось основой развиваемой им логической теории, то в системе этого мыслителя был заложен конфликт между творчеством и системой – этими двумя сферами действительности, разделенными hiatus irrationalis. Единственный мост через эту пропасть мог быть построен благодаря непрестанной борьбе, имя результатов которой – знание, общество, цивилизация (неизменно связанные с фактичностью).