Александр Васильев - Игры в слова. Манипулятивные операции в текстах СМИ

Между тем, было бы совершенно нелишним попытаться выяснить хотя бы наиболее вероятные причины, обусловившие такие представления о степени свободы/несвободы собственной страны, которые прочно сложились в сознании «уважаемых россиян».

Говоря о предпосылках, позволивших осуществить в 1980–90-х гг. в СССР «революцию сверху» и ее перестроечный этап без насилия (точнее, почтибез вооруженного насилия) и без явного столкновения крупных социальных сил, называют отрыв сознания советских граждан от здравого смысла и житейской мудрости. «Поколения, создавшие советский строй, определили главный критерий выбора – сокращение страданий … Ради этого были понесены большие жертвы, но уже с 60-х гг. возникло стабильное и нарастающее благополучие… В ходе перестройки ее идеологи убедили политически активную часть общества изменить выбор – пойти по пути увеличения наслаждений и пренебречь опасностью массовых страданий… Как пример успешного продвижения по пути увеличения наслаждений идеологи перестройки дали советским людям Запад, представленный светлым мифом. Активная часть населения приняла этот пример за образец, оценив собственное жизнеустройство как недостойное (“так жить нельзя!”)… Воздействие на массовое сознание было столь эффективным, что образ Запада к концу 80-х гг. стал поистине вожделенным… Такая массовая зависть к идеализированному образу “чужого дома” с самоотрицанием своего дома – признак разрыва со здравым смыслом. При ее внедрении в политическую практику она неизбежно должна была повести к национальной катастрофе» [Кара-Мурза 2002: 327–330]. Это и не замедлило случиться. Таким образом на совершенно конкретном примере были продемонстрированы реальные последствия взаимной замены компонентов универсальной семиотической оппозиции свое / чужое (в других модификациях также хорошее / плохое, сакральное / профанное и т. д.), т. е. свое стало восприниматься как плохое , и, напротив, чужое – как хорошее .

Такое стало возможным в том числе и потому, что архитекторы и прорабы перестройки , взяв на вооружение «светлый миф о Западе», растиражировали и внушили его послушной и не в меру доверчивой аудитории. Им даже не пришлось что-либо изобретать: этот миф задолго до перестройки был сконструирован их старшими зарубежными партнерами и активно транслировался всеми доступными способами в форме представления о Западе как о свободном мире .

По свидетельству американского социолога С. Ниринга, «термин свободный мир выбрали, завизировали и пустили в обиход люди, утверждающие, что свобода – не просто благо, а высшее, главное благо. В поисках лозунга, который стал бы аксиомой и саморекламой, современные западные лидеры перебрали целый ряд эпитетов. как-то: цивилизованный [25] Интересно, что в российском официозе ссылки на опыт неких «цивилизованных государств» (без объяснений, что это такое и насколько возможно государство, не цивилизованное вообще) постоянно присутствуют по сей день. Особенно часто это случается при объявлении новых «непопулярных мер» (то есть в очередной раз снижающих и без того невысокий уровень благосостояния большинства населения). Опыт перестроечно-реформаторских новаций, кажется, не включает в себя тех мер, которые можно было бы именовать «популярными» – если таковые и предлагаются кем-то, то немедленно получают ярлык «популистских» (читай: плохих). , христианский, западный , отвергнув их по причине неэффективности и неубедительности. Они остановились на слове свободный , услышав в его звучании самый вдохновенный, всеобъемлющий и убедительный панегирик западному образу жизни» [Ниринг 1966: 75–76]. Ведь «концепция свободы играет главную теоретическую и политическую роль в формировании взглядов, в пропаганде той или иной политики… Свобода – это возможность осуществить выбор, принять решение и воплотить его в жизнь без принуждения и самостоятельно…» [Ниринг 1966: 15]. Но «свобода осуществления личных стремлений за счет общественных способна подорвать общественное благополучие и составить угрозу самой его основе. Осуществление личных целей, доведенное до крайнего противоречия с целями общественными, ослабляет, раскалывает и, возможно, даже приводит коллектив к гибели… Свобода хозяина эксплуатировать подчиненных по-прежнему составляет основу внутренних взаимоотношений в любом обществе частной инициативы… Свобода – само по себе несовершенное понятие, оно нуждается в конкретизации…» [Ниринг 1966: 18, 34, 37]. Конечно, об этих прелестях свободного мира – как оборотной стороне свободы и ее непременных условиях – советской аудитории перестройщиками благоразумно не сообщалось (как и сегодня – российской, которая, впрочем, уже смогла насладиться некоторой сопричастностью к «свободному миру»). Очевидно, потому так живучи внесенные до и во время перестройки стереотипы, обнаруживающиеся подчас и в научных трудах лингвистов, у которых Америка ассоциируется прежде всего не только с материальным благополучием, но и свободой, возможностью реализации творческого потенциала личности [Мазнева 2002: 96]; по мнению другой ученой, «в США… на первое место ставится отношение к человеческой личности как к высшей ценности» [Шляхтина 2008б: 94]; да и вообще, «для формирования взрослой культурной среды в стране [России]… нужно административное принуждение… Необходимо внедрять этикет внешнего вида и поведения на службе, ставить контролеров в офисах, как в Америке» [Стернин 2000: 165] (ср. пресловутые дресс-код, фэйс-контроль и т. п.). Таковы плоды идеологического просвещения. Что-то вроде: «Они говорили… о том, сколько доходу у гусара Подхаржевского, которого никто из них не знал лично, и радовались, что у него много доходу» [Достоевский 1956, 4: 199]…