Оксана Кабачек - Врата в бессознательное - Набоков плюс

Какие узелки?

Набоков — писатель-гносеолог [161], в творчестве которого присутствует нечто изначально не-игровое, нечто предельно серьезное, даже истовое [64]; поражает постоянство, с которым он обращается к вечным вопросам [133]. Это адепт, «умудренный и просветленный веками и тысячелетиями восходящего пути (‹…› хотя прав и Набоков, что это „глупая иллюзия: мы никуда не идем, мы сидим дома. Загробное окружает нас всегда, а вовсе не лежит в конце какого-то путешествия“)» [133].

То есть это путешествие вглубь себя?

«… Под обложкой этюда о смерти и бессмертии таится экскурс в становление личностного самосознания. Кто мы? Какова природа человеческого „я“? ‹…› Сколько раз я чуть не вывихивал разума, стараясь высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по оба предела жизни! — пишет он в „Других берегах“. — Я готов был стать единоверцем последнего шамана, только бы не отказаться от внутреннего убеждения, что себя я не вижу в вечности лишь из-за земного времени, глухой стеной окружающего жизнь» [38].

Прямое постижение инобытия, по Набокову, совпадает со смертью [159], [161]. Попасть в идеальный мир посредством странной, «зеркальной» болезни через краткий миг блаженства пытается Вадим, герой роман «Смотри на арлекинов!». Образы окрестностей накладываются у него друг на друга при повороте героя на 180 градусов, меняя левое — на правое. К этому безобидному, но непонятному синдрому он мог бы привыкнуть, если бы не сопровождающие его иногда страшные приступы беспамятства, галлюцинаторное существование на грани бреда и комы — с тем самым внезапно на мгновение открывающимся окошком в параллельную реальность.

Более прямым путем в иные миры ходили только шаманы (волхвы, жрецы).

Смелый вопрос, совсем не литературоведческий: не было ли у Набокова вереницы шаманов-предков, способных запросто посещать иномирье? Может быть, он пытался вернуть утраченные, бывшие ранее, способности — бывшие не у себя-нынешнего, а у себя-прошлого? Потомок духовидцев настойчиво, раз за разом, пытался пробить ранее открытое окошко в вечность, воссоздавая иномирье (в широком смысле слова) с помощью своего удивительного искусства.

Словно сошедший со страниц набоковского «Бледного огня» земблянец Вадим Зеланд (не Ново-Зеланд, а, в отличие от бродящих в Сети новоявленных зеландов-копий, но исконный пра-Зеланд), физик и модный писатель-философ, одаренный, по его словам, нездешними силами ключом к заветному пространству вариантов судьбы (мирно дожидающихся посвященных бесчисленных мебиусовских кинолент воображения и памяти), постулирует зеркальность человека и мира (в зеркале ты видишь не мир, а себя; меняй себя — и послушно, как двойник, изменится мир) [48], дает намек на возможную причину зеркальности, неправильной симметрии: тысячелетняя профессиональная жреческая привычка каждодневно переворачивать себя пред зеркалом мира закрепилась в мозговых структурах отдельных — избранных или проклятых? — потомков, спутывая им лево и право при повторном прохождении земного маршрута.

Это слишком невероятно? Проще думать, что «странная исповедь о правой/левой стороне ‹…› приобретает хоть какой-то смысл только в контексте шизофренического раздвоения повествователя» [39;203].

А, может быть, был и еще какой-то смысл?

Это и знак того, что пора разобраться с собой, своими странными способностями и предназначением. Встраивание в бесконечную цепь «предки — потомки» помогает осознать и «присвоить» свою собственную биографию как продолжение и развитие биографии рода: «Жизненная задача всякого, — писал о. П. Флоренский, — познать ‹…› собственное свое место в роде и собственную свою задачу, не индивидуальную свою, поставленную в себе, а свою — как члена рода как органа высшего целого» [146;209].

Самопознание-самопостроение — главная задача Набокова? «Я пишу для себя во множественном числе», — признавался он [150;161].

Вернемся к Вадиму — герою последнего набоковского романа «Смотри на арлекинов!». «Преследуемый мыслью о том, что его разум так не похож на другие, так ненадежен, он не замечает, что всем прочим людям, включая и его читателей, все это представляется малозначащим и даже скучным», — пишет новозеландский биограф писателя Брайан Бойд [18;751]. Самому Бойду недуг Вадима тоже показался весьма надуманным («натяжкой» [18;804]), а его поглощенность «якобы философскими тайнами вроде той, что не дает покоя» — действующей на нервы [18;760].