Джеймс Баллард - Хрустальный мир (сборник)

Таковы практически все герои Балларда — люди, способные в силу особенностей психической конституции войти в контакт с иной, более глубокой действительностью, люди, безвозвратно уходящие поэтому от размеренного повседневного, «нормального» существования, покинуть которое преуспевающим обывателям (вроде Макса Клэра в «Хрустальном мире») мешает оберегающий — и кастрирующий — фильтр здравого смысла. Таковы практически все его произведения: он снова и снова пересказывает все ту же историю, помещенную в новые обстоятельства, с каждым своим пилигримом стремясь достичь одного и того же невозможного предназначения; все его романы — своего рода поиски Грааля, Небесного Града, Земного Рая, т. е. поиски духовного свершения; какой бы путь ни выбирали его герои (а эти пути подчас неотличимы друг от друга), медитацию или самоубийство, секс или смерть, мессианическую любовь или психотическое убийство, самосожжение в непереносимом дыхании солнца или замораживание в хрустале вечности — цель их одна и та же: достижение абсолютной целостности, небес, утопии. Если в его первом романе «Затонувший мир», написанном в 1961 году, при всей его зрелости эта цель прочитывалась довольно откровенно — герои чуть ли не воплощали основные юнговские архетипы, а интрига являла собой процесс индивидуации, странствия души в поисках недостижимой самости, — то в дальнейшем, вплоть до своего четвертого романа «Хрустальный мир» (1966) и рассказов конца 60-х годов, Баллард разрабатывал этот же круг идей во все более и более сложной и неоднозначной форме. И, как и раньше, с точки зрения «внешнего мира», с точки зрения здравого смысла и рассудка, поиски его героев чаще всего представляются граничащими с безумием, а их внутренний успех кажется самым жутким крахом; отсюда особый, изначально предопределенный трагизм многих баллардовских финалов, и мы не можем без содрогания принять выбор доктора Сандерса, не можем смириться с самоослеплением Мейтланда («Джоконда в полумраке полдня») или нелепостью гибели Криспина («Белая женщина, белая птица») [13] Любопытной иллюстрацией к этому служит и поведанная самим Баллардом анекдотическая история: американский издатель его «Затонувшего мира» упрашивал переделать конец романа, чтобы его герой мог счастливым образом «спастись» за Полярным кругом. .

Естественно, что герой Балларда оказывается при этом настоящим медиумом соответствующего пространства, гением того места, где его внутренний мир обретает свое внешнее продолжение, и писатель ведет нас обратным путем: мы углубляемся во внутренний мир персонажа через описание сродственного ему внешнего пространства. Отсюда большое место, уделяемое писателем описанию внешней среды, пейзажей и ландшафтов, в которых разворачивается действие, отсюда особая живописность его манеры, часто вызывающая в памяти картины любимых им художников-сюрреалистов — Эрнста, Дали, Магритта, Танги, — служащих для Балларда образцом объективной передачи самых субъективных видений. Этой укорененностью во внешней образности и постоянством тем писателя объясняются и некоторые кочующие у него из книги в книгу образы: песчаные дюны, заброшенные здания, высохшие бассейны, пустынные пляжи или африканские джунгли. Некоторые из сквозных образов его насыщенной метафорами прозы обретают характер настоящих символов: кто-то из критиков пришел к основанному на собственных комментариях Балларда выводу, что вода представляет у него прошлое, песок — будущее, бетон — настоящее и хрусталь — вечность; мы покидаем царство пространства.

Второй стихией, неразрывно и чуть ревниво связанной с пространством, но переживаемой нами существенно более персональным образом, является время, и неслучайно оно часто становится у Балларда темой, а то и «героем» повествования. С идеей временных аберраций, катаклизмов и метаморфоз связан и «Хрустальный мир», и рассказы об обратном его течении («Время переходов» и «М-р Ф. это м-р Ф.»), и такие красивые параболы, как «И пробуждается море» или «Утонувший великан». Сколь субъективным оказывается у Балларда объективное пространство, настоль же объективной, чужой и всепобеждающей силой предстает субъективное время, принимает ли оно для его героев форму ожидания («Эндшпиль») или непосредственной угрозы («Зона ужаса»), искусительной возможности или неминуемости краха. Необычно и время самой прозы Балларда: это время развивается скачками, периоды стасиса/ безвременья сменяют друг друга мгновенно, безо всякого перехода, почти во всех его текстах (особенно поздних) ключевые моменты внутренней эволюции героев, происходящие с ними изменения проваливаются в, казалось бы, отсутствующие между гладко пригнанными фразами швы. Решающие моменты, принимаемые героями решения экзистенциального плана (и особенно такая фикция, как их мотивировка) сплошь и рядом остаются за кадром; возможно, в этом одно из объяснений упреков критики в пассивности персонажей Балларда, в отсутствии у них целенаправленности, атрофии воли. Вообще вся проза Балларда насквозь психична, но абсолютно непсихологична, в его мире традиционные понятия психологии не работают, ибо в борьбе с тоталитаризмом реальности его герои самим фактом своего существования в первую очередь отвергают общезначимую логику. При такой постановке вопроса нелепо говорить о сложности характера, о развитии личности, о богатстве внутренней жизни и остальных психологических абстракциях — все персонажи Балларда полностью очищены от этих рудиментов традиционного психологизма.