Марина Кудимова - Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература

И человечество с поэтом на запятках

Подобно армии со знаменосцем сзади

И с барабанщиком, отправленным в обоз.

«Тихие люди воображенья», «люди Сердца», творцы, место которых в обществе «высоких технологий» сведено к позорному маргинальному минимуму, главенствуют в стихах и поэмах Новеллы Матвеевой потому, что без них человечество оскудевает не только нравственно — оно лишается языка как своего высшего выражения. И.А. Гончаров писал фрейлине Е.Н. Нарышкиной: «Язык есть образ всего внутреннего человека: его ума, того, что называется сердцем, он выразитель воспитания, всех сил умственных и нравственных». А вот что, для сравнения, пишет современная читательница о Матвеевой: «Многие читатели могут жаловаться, что писательница использует сложные слова в своих стихах (как например, ее произведение «Пушкин», которое нынешняя молодежь вряд ли сможет правильно прочесть)». Речь идет о сонете, в котором сказано, что в Пушкине «сбылся русский дух». Что «сложного» обнаружила читательница в предельно — и сознательно — рационально, в полном соответствии с законом строгой формы, построенном сонете? «Правильно прочесть» стихи «нынешней молодежи» мешает дремучее невежество. Не воспринимаются не слова — их можно «погуглить», но аллюзии.

Здесь уместно порассуждать о втором традиционном упреке со стороны критики — «книжности». И припомнить, что «бескнижными» на Руси называли неграмотных. Знаменитая статья Льва Аннинского 1964 года «То, что мы называем книжностью» чуть ли не наполовину посвящена стремительно обретающей известность, но, в сущности, еще только пробующей зыбкую тропу судьбы Новелле Матвеевой. Саму во многом искусственную дискуссию исчерпывает приведенная в статье строка Вл. Соколова: «Но книги правду говорят лишь тем, кто смеет жить всерьез…». «Удивительность этого дебюта, — пишет Аннинский о первой подборке Матвеевой в «Комсомольской правде», — заключалась в том, что новизна и свежесть открылись в поэзии откровенно, подчеркнуто, исключительно книжной». И дальше: «Но на наших глазах мертвые камни ее таблиц и гробниц высекают живую искру, и в абсолютно книжной сфере оживает поэтическая личность».

Шли годы и книги. Но в предисловии к «Избранному» 1986 г. С. Чупринин не случайно возвращается к теме: «…знаю: книга — жизненный исток. Пресс Гутенберга — жизненная сила», — упрямо возражает Матвеева тем, кто хотел бы довести накал спора «о книжности» и «жизненности» до 451° по Фаренгейту, когда, как известно, горят книги, а вместе с ними горит культура, впрессовавшая в себя многовековой опыт нации и человечества. Книга понимается здесь уже не только как магический кристалл, сквозь который виднее и яснее мир, но и как своего рода сгусток, квинтэссенция бытия…»

В американских городах, где книги горят в кострах BLM, роман Брэдбери сбывается дословно. В русских городах и обезлюдевших селах — лингвистически, когда не внятен язык самого «книжного» поэта — Пушкина. Что страшнее? И кто победил в старой дискуссии? Архивариус или Жора из стихов Матвеевой? При ее жизни можно было подумать, что она постоянно оправдывается за «книжность», — так много ею написано на тему, казалось, давно отгремевшего боя. Теперь очевидно, что бой не утихает и конца этой войне не видно. Фантастическая ситуация бескнижности «самой читающей страны» становится явью. «Оторванная от жизни» Новелла Матвеева оказалась права высшей — поэтической — правотой. Ликований от своих свершившихся пророчеств не испытывала. Но и надежды не теряла:

Архив на страже, тихо вправит вывих

Истории достойный костоправ.

В нутро породы, заспанной и мрачной,

Вонзает он исследованья лом

И делает историю прозрачной,

Чтоб разглядеть грядущее в былом.

Разглядим и мы, если не предадим Поэта! И, временно потеряв ответ, риторически повторим хоть вопрос: «Но кто нам сердце глубже потрясал?»…

Как писать о брате? Достоевскому или Томасу Манну было полегче — они писали не о своих братьях. Наше же побратимство с Ефимом Бершиным началось в 1988 г., когда мы оказались друг напротив друга в одном кабинете масштабного здания тогдашней «Литературной газеты» в Костянском переулке. Годом раньше я читала его подборку в рубрике «Испытательный стенд» журнала «Юность». Они остановили мое внимание, блуждающее по тогда вдруг ставшим многообразными журнальным страницам. С тех пор я написала о поэзии Бершина достаточно много. И знаю доподлинно, что эта поэзия обладает феноменальным свойством непрерывного развития. Каждая новая книга была лучше предыдущей — и другой по сравнению с предыдущей. Накал, степень свечения только нарастали. Всякий раз казалось, что предел этого накаливания достигнут — или близок к достижению. И всякий раз оказывалось, что это не так.