Марина Кудимова - Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература

Хотя мифологическими мореплавателями были сплошь мужчины, не забудем, что Сциллу превратили в чудовище женщины — то ли волшебница Кирка, то ли нимфа Амфитрита (не простили строчку: «Я научила женщин говорить»?). Однако в поэзии нашей, многообразной и неразгаданной, как Фестский диск, есть женские воплощения Ясона и Энея — от Варвары Малахиевой-Мирович и Марии Петровых до Юнны Мориц и Олеси Николаевой.

Инна Кабыш — также из миновавших соблазн на грани кошмара. Если продолжать аналогию с «Энеидой», Кумская сивилла нового времени отправила ее закладывать собственный Рим с пробного камня. Поэтому заявление в первом же стихотворении новой книги: «никого, ничего не боюсь я» имеет под собой все основания. Чего ж, действительно, бояться, если смертельный Мессинский пролив хитроумно обойден?

Но есть и другие начала бесстрашия. Это — потеря нажитого багажа, то бишь стереотипов. Кабыш — цитируема, в отличие от абсолютного большинства стихопишущих, а не шоубизничающих современников. «Кто варит варенье в июле» и про Золотую Орду — Москву знают все причастные. А если забывают автора, то тем лучше: это — признак «народности» согласно всем учебникам литературы. Именно сей предмет, а не призрачные надежды на прижизненное увенчание дает Инне Кабыш хлеб как насущный, так и поэтический: она преподает литературу в школе и твердо знает оба ее берега — традицию и поиск. Знает и синдром забывчивости имени автора не на уровне фольклора, а на уровне бойкота — многолетнего замалчивания этого имени, «внемедийности». С увенчанием вообще никто особенно не торопится: премия «Поэт» бестрепетно миновала даже Беллу Ахмадулину.

Испытание на «крупность» со времен, когда стихотворцы ориентировались на Байрона или Шиллера, в русской поэзии включает большие формы. И здесь Кабыш даст сто очков вперед многим. Грузоизмещение ее — не скажу: поэм, поскольку жанры представленных эпических вещей трудноназываемы, ибо новы, — переворачивает все представления о журнально-издательской логистике. Но не только потому, что крупные конфигурации требуют крупных капель пота на лбу исследователя, а не кратких предисловий, я не берусь о них писать. На мой взгляд, в затянувшемся и запутавшемся в терминах преодолении Серебряного века пострадала прежде всего русская лирика. Вероятно, лирическому высказыванию мешает необычайно усложнившийся — и этим в том числе оттолкнувший широкого читателя — язык поэзии. Меня в первую очередь волновало, как поэт, которого мне довелось знать буквально с первых шагов по зыбкой литературной стезе, справится с дыханием в чудовищно разреженном из-за сверхплотности лирическом воздухе. Но, видимо, сказывается порода: Эней ведь не ринулся сломя голову в Троянскую войну, а лишь когда Ахилл напал на него. Бесстрашие Кабыш тут заключается в верности главной теме лирической поэзии — любви, а мудрость — в умении держать паузу и заговорить ровно тогда, когда остальные замолчали. Скажете: молчание поэта — мука, а не мудрость? Когда как…

Инну Кабыш всегда отличала броская афористичность и барочная парафразность (для знатоков она теперь называется центонностью), способствующая одному из основных — и стремительно утрачиваемых — признаков поэзии: запоминаемости (знатоки называют это «мнемонической культурой»). Самопроизвольная запоминаемость стихов связывает их с сакральными текстами — молитвами. Скажете: лучше всего запоминаются надписи на заборах? Что ж! Дьявол — обезьяна Бога, и на каждую молитву найдется своя антимолитва. Но в эпоху повышенной поэтической замысловатости (хотелось бы выразиться диалектно: закумыристости) Кабыш вдруг заговорила столь просто, что эта пастернаковская «неслыханная» простота иной раз кажется чуть ли не нарочитой. Но говорить сегодня в поэзии естественно, как на сердце легло — право, нечто сродни героизму.

Бог дал –

Бог взял –

и Бог вернул обратно:

жила-

и умерла –

и ожила.

Осталась просодия, игровая ироническая интонация, по которой авторство Кабыш узнается с первых строк. Но стихи новой книги — истинно новые не только по дате написания, но по внутреннему преображению и обретенному в безмолвии смирению, которое паче дерзости. И цитировать их по-прежнему хочется — и завидки иной раз берут, что уж там:

Как я раньше боялась распада,

как боялась!-

что твой Дориан.

А теперь понимаю — не надо:

красота и порядок — обман.

Поспорили с Кантом и Достоевским. Преодолели варенье в июле — от него остался «Свадебный марш» Мендельсона, и то по касательной иронии. Пережили дориангреевские фобии. Теперь предстоит заново обрести и покорить читателя. Он, вопреки технологично распространенному мнению, умен и разборчив. Читатель учтет, что расстояние между Одиссеем и Энеем невелико. Примерно как между скалой и водоворотом.