Марина Кудимова - Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература

«…я вижу вспышку на блесне Олега». Мысль ловится на блесну — и вообще на всю хитрую снасть развитого письма — великого, сугубо человеческого дара, бездарно растрачиваемого в сотнях пустых страниц без единой вспышки. Как у Батюшкова в «Видении на берегах Леты», которая неведомо почему, но, наверное, от противного не раз вспоминалась мне в период «прерывистого чтения» «Блесны»:

…На эту груду

Смотри, здесь тысячи листов,

Священной пылию покрытых,

Печатью мелкою убитых,

И нет ера ни одного.

Задача состоит «лишь» в подборе «ера» правильной блесны с учетом яркости света и быстроты воды жизни. «Семга бьет по блесне!» Искусство одновременного рождения и записывания мысли связано с сопротивлением. Сопротивление рыбы человеку описал Хемингуэй в «Старике и море». Человеку сопротивляется вся природа. В природе ничто не любит и не принимает человека — завоевателя и победителя. Но человеку сопротивляется и его собственная мысль. «В своем последнем взрыве несогласия» выгибается и бьется «почти на берегу» почти пойманная семга мысли. Окончательно вытащить ее на берег страницы удается в случае исключительно грамотного подбора снасти. «Все ненаписанное гениальнее, если не дали записать». Безусловно! Но подозрение в мысли убивает не реже, а чаще, чем запись мысли, которую всегда есть шанс оспорить.

«Бесписьменный», неграмотный Сократ пьет смертельную цикуту, а образованный Аристотель спасается от преследования. Правда, с учениками — перипатетиками — он проговаривал свою «Поэтику» до того, как записывал: «Так как нам свойственно по природе подражание, и гармония, и ритм, — а ясно, что метры части ритма, — то люди, одаренные с детства особенной склонностью к этому, создали поэзию, понемногу развивая ее из импровизаций». Шкляревский «понемногу» возвращает права импровизации и уравнивает ее с усердием регулярности. Это не проза в собственном событийно-повествовательном смысле. Это «какстихи» — так же интуитивно, только самую малость менее стихийно и более социально. В Умбе лов семги связан с отсутствием работы и необходимостью прокорма. Ученые люди называют подобный процесс экстериоризацией — выводом неявного состояния мышления в явное состояние произведения. Вроде того как мечта о семге приводит к ловле семги со всеми сопутствующими приключениями.

— Это не мысль. Просто пришло, и я сказал.

— Сейчас?

— Да, сейчас, на ходу.

Так отнекивается Шкляревский. И, как ни трудно в это поверить, приходится с ним согласиться. Потому что иначе «Золотая блесна» потускнеет. «…в этой книге я — не сочинитель, я — собиратель радостей, которые не нужно покупать за деньги».

Мне еще никогда так трудно не давалось выражение простого мнения о прочитанном! Удивительно, но о вещи, близкой к совершенству, писать тяжело и практически нечего — там все написано. До «Блесны» я думала, что тяжелее всего писать об универсуме «Капитанской дочки». Нужна дистанция — и очень значительная. С «Капитанской дочкой» такая дистанция нашагалась. Но если времени нет, то сколько ждать, покуда она возникнет? И как не обмануться?

«Блесна вошла в струю, блесна задела камень. Я на связи с водой…» Если сегодняшний ленивый, клиповый, окамененный читатель задет книгой «собирателя радостей», значит, связь восстановлена.

Никакой специальной «женской» поэзии, конечно, не существует. Родовые окончания и привязанные к ним метры и рифмы — разные, но родовые муки созидания — одинаковы независимо от пола. По судьбам же судя, мужчины-стихотворцы мучаются сильнее, хотя в Книге Бытия Создатель именно «жене сказал»: в болезни будешь рождать детей ; и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою (Быт.3:16). Но сказано это конкретно о физиологии и лишь метафорически применимо к творчеству, что мы привычно и делаем.

С гендерной точки зрения женщины, пишущие по-русски, обречены не столько на боль и господствует над ними не столько мужчина — «влечение» мотивирует творчество обоих половин человечества, а страдают и те, кто лишен дара. Но русских поэтов в женском обличии вот уже более века стерегут в куцем проливе жизни, словно коллективного Одиссея-Энея-Ясона, две главные опасности — неизбежные, как Сцилла и Харибда между Сицилией и Калабрией. Имя им: Ахматова и Цветаева.

Одиссей преодолел особо охраняемые острова, пожертвовав шестью братьями-аргонавтами. Повезло тем, кто, как Ясон или Эней, миновали ахматовскую остроконечную скалу, которой не страшны боевые ждановские стрелы, и крутую, как в мощном миксере, цветаевскую водоверть. Им никем, кроме себя, жертвовать не пришлось.