Яков Клоц - Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

Тогда еще один трудный вопрос: чем, помимо топографии, отличались бы твои стихи, окажись ты не в Нью-Йорке, а в каком-нибудь другом городе?

Здесь, как мне кажется, в моих стихах появилась свобода – языковая, внутренняя, какая угодно. Нескромно об этом говорить, но это мнение мне высказал человек, которому стоит доверять, тем более что оно совпадает с моим собственным ощущением. Через два года после моего приезда в Нью-Йорк, весной 2010 года, у меня было чтение в «Русском самоваре» с екатеринбургским поэтом Олегом Дозморовым, который живет в Лондоне. Нас представлял Владимир Гандельсман, и вся его речь обо мне была построена на этом понятии свободы. Потом в кулуарах он мне надписал свою книжку: «Лене, с завистью к ее безграничной поэтической свободе». Это слова Гандельсмана, поэта, который пишет так, как нам всем и не снилось. И, видимо, раз он так говорит, то хотя бы чуть-чуть это действительно чувствует. То есть если его слова о «зависти» и «безграничной свободе» поделить на 10, на 100, то от них все равно что-нибудь да останется. Нью-Йорк дал мне свободу, языковую, формальную, лингвистическую, культурологическую.

Рифма «Нью Йорк – тёрпк» – элемент лингвистического раскрепощения?

Да, именно. Для меня, как для человека пишущего, важнее всего именно языковая раскрепощенность. Я назвала этот текст «Неправильные стихи», и название апеллирует к этой рифме, потому что иначе – ну что за бред? Как не стыдно?

В чем заключается для тебя главный нью-йоркский миф?

С нью-йоркским мифом все просто: он весь укладывается не только в нью-йоркский период, но и вообще во всю биографию Бродского. Я бесконечно люблю этого поэта. Я была поражена, когда узнала, что живу буквально через дорогу от места, где он поселился, впервые приехав в Нью-Йорк из Анн-Арбора. А я и понятия об этом не имела. Я узнала об этом из книги Валентины Полухиной, где она расписывает хронологию его жизни и творчества (эта книга вышла через год после моего приезда сюда) [353]. Когда я уезжала, Туренко меня дразнил: «Что, Лена, поехала к своему Иосифу Александровичу?» (Они все меня этим стебали: сначала, мол, в Питер к нему поехала, потом – в Нью-Йорк. Доходило даже до Венеции. Циничные, злые, безжалостные люди! Я их всех очень люблю.) Так что для меня нью-йоркский миф, собственно, в этом и заключается: здесь Бродский жил, там бывал…

Я плохо знаю англоязычную и вообще иностранную литературу. Кроме того, у меня очень примитивный подход к переводам: я убеждена, что переводить невозможно, даже если ты гений. Если хочешь читать персидскую, греческую, английскую, французскую или итальянскую – любую – поэзию, то будь добр сядь и выучи язык. Для этого нужно очень этот другой язык полюбить. Со мной такого не происходит, а заставлять себя я не умею. Я уважаю переводчиков и их работу, но, к сожалению, ничего не могу с этим своим мнением поделать. Это я к тому, что очень плохо знаю, что значит Нью-Йорк для американских авторов. А это надо бы знать, если говорить о мифе Нью-Йорка как таковом.

Есть ли какой-нибудь случай из нью-йоркской жизни, который тебе было бы трудно себе представить в другом городе?

На третий день после моего приезда на перекрестке, где мы с тобой сейчас сидим [354], обрушился башенный кран: упал со строящегося дома на соседний и убил двух человек. Я смотрела на все происходящее из окна своего дома напротив, стоя в коридоре у лифта. За эти три дня я уже успела тот дом сфотографировать. Вообще, приехав в Нью-Йорк, я первым делом начала все неистово фотографировать и посылать друзьям – видимо, чтобы самой убедиться, что я действительно здесь. На второй день я зафотографировала пару ближних кварталов, в том числе и тот строящийся небоскреб, и соседний дом, на который упал кран. Собственно, это тоже одно из моих первых впечатлений: новая жизнь началась с трагедии и смерти. В Нью-Йорке строится множество небоскребов, но надо же было крану упасть именно здесь и именно тогда.

Прошло пять лет. Новый небоскреб построен на этом месте два года назад. В нем больше 40 этажей. Сейчас он сверкает стеклом и металлом. А на уровне первого этажа висит реклама, сулящая потенциальным жильцам шикарный вид из окон квартир этого дома. А поскольку реклама фотографическая, то на ней, в частности, изображен мой дом напротив. Один дом ссылается на другой: новый небоскреб ссылается на мой дом, мой дом – на какой-нибудь другой дом, под окнами моего дома течет река, которая отражает в себе вообще все дома и является частью океана. Это все аспекты того же блоковского «радости-страдания», «горя-счастья».