Яков Клоц - Поэты в Нью-Йорке. О городе, языке, диаспоре

В чем для тебя как для человека, который живет в Нью-Йорке, коллекционирует эмигрантские издания и издает книги, заключается специфика литературы, создаваемой вне родного языка, географии и культуры?

Традиционно считается, что эмиграция – всегда несчастье. Я сказала бы, что для человека это, возможно, и так – но для поэта жизнь в эмиграции бывает подарком судьбы. Если ты никуда не ездишь (или не имеешь возможности поехать), то нужно придумывать себе какую-то судьбу, трагедию, искать ее, тратить на это силы. Лучше примера, чем мой любимый Георгий Иванов, не придумаешь. Мне нравятся все его стихи, все без исключения. Это поэт, который в 16 лет, сидя за партой в кадетском корпусе, писал так же, как в общепризнанных гениальными «Розах» и «Посмертном дневнике». Я готова утверждать, что эти его стихи по качеству равнозначные. Почему Иванов всю жизнь мстил Ходасевичу? Потому что Ходасевич в 1916 году написал, что для того, чтобы Иванову стать настоящим поэтом, ему необходимо «большое и настоящее горе, несчастье» [359]. Что же, как не эмиграция, может стать таким «большим и настоящим горем» для поэта, обожающего только одно место на земном шаре – Петербург! Кто такой Георгий Иванов? Это человек, который всю жизнь жил за счет своих жен, любовниц, еще бог знает кого, чуть ли не Блока. Это существо, вяло плывущее по жизни, кого-то очаровывающее и, прямо говоря, на этом паразитирующее. Таким он был и до эмиграции, и после, так что в этом смысле ничего не изменилось. Но в эмиграции он понял: вот оно, горе, наконец-то пришло. Здравствуй, горе, я счастлив!

В одном опросе нью-йоркских поэтов, отвечая, не чувствую ли я себя здесь в изоляции, я написала, что, разумеется, чувствую, но что по большому счету для поэта это все равно расцвет – расцвет поэзии в том радиусе, в котором поэт существует [360]. Потому что поэт не может существовать вне диалога. В голове постоянно происходит диалог с кем-то. К тому же есть интернет и скайп – ты уехал на край земли, но в любую минуту можешь поговорить по скайпу со своими друзьями. Лично я скайпом не пользуюсь, я его боюсь, но тут дело не во мне. Еще каких-то 20 лет назад, уехав из дома, люди писали письма, которые шли полтора месяца. А потом их близкие писали им ответы. То есть, чтобы получить ответы на свои сиюминутные страхи и радости, нужно было ждать три месяца. Я уж не говорю о том, что было 80 лет назад.

Была пневматическая почта.

Вот именно. Но я не могу общаться по скайпу с друзьями: мне в этом видится какая-то фальшь. То есть здесь, как мне кажется, есть обратная сторона медали. Видеотелефон, все эти нововведения для меня означают лишь то, что, чем ближе друзья в технологическом смысле, тем дальше они на самом деле, тем острее я чувствую расстояние. Я не могу этого объяснить. Иллюзия близости, навязываемая скайпом, просто вычеркивает меня из жизни.

Ты приехала в Нью-Йорк через 7 лет после 11 сентября, когда Нью-Йорк стал более уязвимым, живым и домашним, что видно по стихам, написанным после трагедии. Как это новое отношение к Нью-Йорку соотносится с прежним образом города-хищника («городом желтого дьявола», как окрестил его Горький)? Как оно связано с твоими строчками «город тонет, город пьет, / по усам вода стекает / в каменный закрытый рот / с обнаженными клыками»?

У меня в этом стихотворении город просто пьет воду, как какой-нибудь тигр. Он ведь не виноват, что природа его наделила клыками.

Не знаю, был ли это какой-то намек судьбы или «эпиграф» к тому, что через несколько лет я приеду в Нью-Йорк, но 11 сентября 2001 года, когда я еще жила в Питере, я пошла на литературное чтение в «Борей». Чтение начиналось в 6 часов вечера, то есть с учетом разницы во времени через час после того, как в 9 утра в Нью-Йорке самолеты врезались в башни. Это было чтение Александра Скидана (презентация книги его эссе «Сопротивление поэзии»). Скидан связан с Нью-Йорком личной историей, он тут жил. Чтение началось, все шло спокойно. Но вскоре в зал ворвался один окололитературный человек и тусовщик, обычно всегда пьяный. Он ходит на все вечера, скандалит, избежать его невозможно. И вот этот полухудожник-полуписатель влетает на чтение Скидана совершенно расхристанный, но абсолютно трезвый и кричит: «Самолеты, самолеты, небоскребы, Нью-Йорк, самолеты. Скорее в «От винта!», там телевизор, туда, скорее!» Видно, что он сильно напуган, но трезв. Это внушает доверие. Никто ничего не понимает. После чтений мы всегда ходили в это кафе «От винта!», которое там же, на Литейном, рядом. Происходит замешательство, все встают и, толкаясь, выходят на улицу. В кафе перед телевизором стоит толпа, и на экране показывают, как самолеты врезаются в нью-йоркские башни. Практически прямой эфир – прошел всего час. Теплый, почти еще летний вечер. Все стоят с пластиковыми стаканчиками – на презентации наливали вино, и мы так и выбежали с ними, – смотрят на экран и молчат. Скидан вдруг переходит на английский – просто начинает говорить по-английски какие-то фразы (видимо, он кого-то цитировал). Чтение, конечно, уже не возобновилось, все разбежались по домам к телевизорам. Это были последние дни моей жизни в Питере, через неделю я оттуда уехала. Так что если Нью-Йорк для меня начался с падения башенного крана на соседний квартал через три дня после приезда, то Петербург для меня закончился 11 сентября. Была поставлена точка. И почему она была поставлена 11 сентября, я не знаю.