Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Этот третий оратор, худенький и миловидный юноша лет 22, очень поразил меня своей исключительной для рабочего эрудицией: он оказался в курсе всех основных вопросов физиологии, психологии и истории. Научный склад его мышления был совершенно очевиден, так же, как очевидна была и его искренность. И если этот род мышления для кого-нибудь из интересующихся религиозным вопросом авторитетен, то сумма доводов против религии, приведенных юношей-рабочим, несомненно должна была на него подействовать. Для меня лично вопрос о религиозном мировоззрении решается совсем в другой плоскости, и естественно – исторические справки нашего молодого оппонента поколебать меня в моих убеждениях не могли.

Очень жалею, что не запомнил имени молодого рабочего. Не сомневаюсь, что со временем он сделал большую общественную, а, может быть, и научную карьеру. Для меня, во всяком случае, с его выступлением как бы приоткрылся краешек той завесы, за которую я переступал очень, очень редко и за которой скрывался от нас, горожан-интеллигентов, мир рабочих, – тот мир, в котором выковывался и новый тип: образованного, сознательного пролетария, с честью и славой несшего со своими товарищами все вперед и вперед знамя великой социалистической революции.

Помню далее особенно жаркое столкновение, один на один, с А. В. Луначарским в переполненном рабочей публикой зале того же Введенского народного дома. И я, несмотря на все свое уважение к оригинальной и высокоталантливой личности наркома по просвещению, высказал ему все, что было у меня на душе по вопросу о религиозном и нерелигиозном отношении к жизни и к вопросам личным и общественным; и он спорил со мной с исключительным жаром, остроумием и красноречием. Аудитория то и дело оглашалась громкими аплодисментами, посредством которых публика выражала свое сочувствие то тому, то другому оратору в наиболее ярких и доходчивых местах их словесного турнира.

– Пускай у нас руки по локоть в крови, – помню, страстно возглашал Луначарский, задороно вытянув свою рыженькую бородку в публику и поблескивая пенсне, – но зато мы знаем, за что мы боремся, как знаем и то, что светлая победа ожидает нас впереди!..

Должен снова и снова подчеркнуть всю смелость Луначарского, ни в чем не ограничивающего своих противников и позволявшего им высказывать и истины, наиболее для него неприятные, а вместе с тем – и всю его талантливость: он понимал противника до конца (это – редкое качество, именно у спорящего!) и всегда находил наилучшее орудие, чтобы его поразить. В этом отношении он был на диспутах противником очень опасным. О его эрудиции, о его блестящем остроумии и говорить нечего!..

Диспуты, начавшиеся в декабре 1919 года, протянулись до осени 1921 года. По крайней мере, я помню еще один большой диспут, состоявшийся при огромном стечении народа в большой аудитории Политехнического музея, именно в начале осени 1921 года. В этом диспуте, кроме старых персонажей – Луначарского и меня, участвовали еще два новых: епископ Антонин (не помню, был ли он тогда уже возведен в сан митрополита) и митрополит Александр Введенский.

Оба эти духовные лица были людьми чрезвычайно интересными и вписавшими свои имена как в историю Церкви, так и в историю революции. Оба они были основателями реформационного и до некоторой степени революционного движения в Церкви, известного под именем «Живой церкви». Участники этого движения стояли на советской платформе и хотели внести новый, прогрессивный дух в старую, так называемую «тихоновскую» (по имени патриарха Тихона) Церковь. Они, между прочим, уничтожили безбрачие епископов, ставили вопрос об уничтожении платы за требы и о выдаче священникам регулярного жалованья и т. д., и т. д. К патриарху Тихону они были настроены враждебно, обвиняли его в реакционности и добивались его смещения. Часть духовенства переметнулась на их сторону, но большинство шло все-таки за старой Церковью. Что касается верующих, то для них, конечно, – именно как для верующих (может быть, и бессмысленно), – важнее всего была догматическая и обрядовая сторона в Церкви, а так как эта сторона особенно ревниво соблюдалась в старой Церкви, то и «верующие» не торопились ее покидать. «Смута», вызванная «живоцерковниками», продолжалась в Церкви несколько лет, но затем все успокоилось, и выжившей оказалась именно старая, патриархальная, тихоновская, привычная Церковь, а о «Живой церкви» сохранилось одно воспоминание.