Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

А за кулисами во время выступления Александра Введенского нервно расхаживала из угла в угол, волнуясь, его молоденькая жена. Я все думал: как ее назвать? Митрополитша? Епископша? Чур, чур! Не бывало еще таких в русской жизни.

Скажу еще, что оба митрополита, и Антонин, и Александр Введенский, приезжали на диспуты одеты очень скромно: без клобуков (Введенскому-то он, впрочем, как женатому, не полагался). На груди, вместо усыпанных бриллиантами, как в старину, панагий на серебряных цепях – вырезанные из дерева, кругленькие образки Богоматери на самых простых и обыкновенных сереньких веревочках. Это – чтобы подчеркнуть свое отрицательное отношение к роскоши в Церкви.

И держались они с людьми, находившимися в лекторской комнате, очень скромно, как рядовые граждане, а не как расфранченные и нафабренные «архипастыри» старых времен. Демократизация, конечно, захватила и Церковь.

Позже, ни зимой 1921 года, ни в 1922 году, никаких религиозных диспутов уже не было. Серия их, очевидно, считалась законченной. Не думаю, чтобы материалисты и атеисты могли считать себя победителями. Скорее всего, стрелка, указывающая на идейные результаты или последствия диспутов, остановилась где-то посередине между религией и атеизмом. Верующие люди, во всяком случае, сохранили свои позиции. Полным успехом поход А. В. Луначарского не увенчался.

…Прошло десять лет. В 1931 году я находился временно в Берлине. Меня вызвала из Праги, как советника и переводчика, группа канадских духоборцев, бывшая проездом в СССР Духоборцы не запаслись советской визой в Канаде и хлопотали о ней в Берлине. Вместе с ними я несколько раз посетил Советское консульство. Дело продвигалось туго.

Разгуливая с духоборцами по Берлину, я как-то увидал немецкую афишу, оповещавшую, что в Певческой академии на улице Унтер ден Линден выступает народный комиссар СССР А. В. Луначарский с лекцией на тему «Народное образование в СССР». Я рассказал об этом духоборцам. Те загорелись мыслью повидаться с Луначарским и попросить его о содействии в их деле. Где можно увидеть Луначарского? Очевидно, что только на лекции. Адреса его мы не знали.

И вот в день лекции я с тремя духоборцами (всего их было шестеро в Берлине – каждого мужчину сопровождала его молоденькая дочь) отправился в Певческую академию. Там с руководителем духоборческой группы Гавриилом Васильевичем Верещагиным я разыскал комнату лектора, никем не охранявшуюся, и вошел в нее. А. В. Луначарский, сидевший за столом, нерешительно поднялся навстречу нам с Верещагиным. В сторонке, налево, сидела на стуле его жена-красавица артистка Розенель, одетая в скромное черное платье.

Я извинился, назвал себя, выразив надежду, что, может быть, Анатолий Васильевич припомнит меня по встречам на религиозных диспутах (что он и подтвердил), познакомил его с Верещагиным и спросил, когда мы могли бы переговорить с ним по делу духоборцев. Луначарский назначил встречу на другой день, в здании Советского посольства на той же улице Унтер ден Линден.

Я поблагодарил его за любезность и между прочим, прощаясь, заметил:

– А знаете, Анатолий Васильевич, я все-таки всегда с большим удовольствием вспоминаю о наших встречах и о словесных турнирах в Москве!

Лицо Луначарского осветилось улыбкой.

– Да ведь и я тоже с удовольствием о них вспоминаю! – сказал он. – Именно о встречах с вами. Я всегда выделял ваши выступления по их искренности и культурности.

Я был глубоко тронут этим заявлением и, в свою очередь, высказал Анатолию Васильевичу, как я восхищался всегда его блестящим ораторским талантом.

Потом мы слушали речь Луначарского. Увы! – Она уже ничем не напоминала его московских выступлений. Пыл его угас. Нарком был очень болен. Он читал свою немецкую речь по рукописи, – читал отлично, с превосходным произношением, но ровным, спокойным, я бы даже сказал – мертвым голосом. Некоторое оживление в выражении лица и в голосе можно было отметить только в самом конце лекции, в тираде «под занавес».

Лекция имела тем не менее большой успех. В зале собралось много друзей Советского Союза.

Верещагин был поражен дружеским характером моей встречи с Луначарским и его милым отношением к своему идейному противнику. Он не понимал, что и для меня, и, может быть, для Луначарского московские диспуты – это была целая – бурная и живая – полоса жизни, вспоминать о которой равнодушно мы не могли. К тому же диспуты были одним из выражений того возрождения, того цветения наук и искусств, о котором часто говорили, связывая его с именем Анатолия Великолепного.