Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Помню, как меня сводили под руки с лестницы дома на Патриарших прудах. У Долгиных я очутился в личном, теплом и светлом, кабинете хозяйки дома. Над кроватью висел итальянский коврик с изображением Венеции. Любуясь на этот коврик, я медленно выздоравливал. Никогда не видал я в своей комнате отца Долгина, но его дети, а также мои многочисленные друзья постоянно посещали меня. Сотрудники подмосковных «толстовских» колоний привозили молоко. Долгина-мать самоотверженно ухаживала за мной, выполняя все обязанности сестры милосердия. Часто она рассказывала о Венеции, о Пизе (ее родине) и о других городах Италии и даже мечтала когда-нибудь в будущем показать мне эту волшебно прекрасную страну. Не знаю, не было ли у нее тут известной доли личного увлечения пациентом. Как будто была. Иначе ей не зачем было бы рассказывать мне о сценах ревности, которые устраивал ей из-за больного ее муж.

– Он меня спрашивает: люблю ли я Б[улгакова]? Да, люблю, отвечаю я, – люблю, потому что духовная жизнь его очень высока!..

И она испытующим глазком поглядывала на меня, как будто ожидая и от меня подобного объяснения. Но я улыбался и молчал.

«Духовная жизнь» часто привлекается для оправдания и прикрытия обыкновенного увлечения. Когда я через полгода или через год женился, В. Г. Долгина, которая была старше меня лет на десять, приняла мой брак «со стиснутыми зубами». На совместной поездке в Венецию приходилось явно поставить крест.

К сожалению, выздоровление мое чрезвычайно затянулось. Я пролежал в квартире у Долгиной не менее двух месяцев.

Помню, пришел как-то Н. Н. Гусев и рассказал мне, что он посетил меня однажды, в начале болезни, еще на Патриарших прудах и что я тогда очень насмешил его.

Чем же?

А тем, что, находясь, по-видимому, на границе сознательного и бредового состояния, вдруг решительно, в его присутствии, потребовал:

– Приведите ко мне патриарха !..

– Патриарха?! Почему, зачем патриарха? – удивились окружающие.

Но когда порасспросили меня поподробнее, то выяснили, что я, собственно, желал, чтобы ко мне привели не патриарха, а парикмахера, который мог бы меня побрить, да только немощный язык выговорил вместо «парикмахера» – «патриарха»…

Николай Николаевич много раз потом вспоминал этот анекдот и всегда при этом весело смеялся.

А вот сидит на стуле у моей постели незабвенной памяти Сережа Попов, «Франциск Ассизский русских полей»; подлинный святой во плоти. Кроткое румяное лицо, длинные белокурые волосы, голубые глаза. Взор – вместе строгий, поучающий и в то же время робкий, выражающий боязнь задеть неосторожно, причинить боль.

– Брат Валя! – говорит Сережа торжественно. – Я хочу тебе что-то сказать, что, наверное, очень огорчит тебя. Тебе, может быть, будет очень тяжело это слышать. Друзья скрывают это от тебя, не хотят тебе говорить, пока ты болен, но я считаю, что это неправильно и что ты должен знать правду.

– Что же это такое, Сережа? Скажи!

– Да, я считаю, что я должен сказать это тебе. – Видишь ли, тебе все время говорили, что наш брат Саша Никитин тяжело болен и что он болен до сих пор, а между тем это неверно.

Взгляд Сережи становится еще более глубоким, проникновенным и в то же время как бы сострадательным.

– Это – неверно, и ты должен приготовиться услышать правду: брат Саша уже умер! Да, милый Валя, он уже умер и похоронен. Ты ведь понимаешь, что телесная смерть не есть смерть духовная, и примешь мое сообщение как должно.

Сообщение Сережи удивило, поразило меня, но, должно быть, во мне самом, после долгих дней тяжелой болезни, уже мало оставалось упора на земное, так что сообщение это не тяжелым камнем упало на душу (чего, видимо, опасался за меня Сережа), а прозвучало скорее легко шелестящим ветерком, освобождающей, торжественной вестью – обетованием из потустороннего бесплотного мира, «иде же несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание». Единение с отошедшим другом не ослабело, а, скорее, окрепло. Вся личность этого доброго, нежного, с поэтической душой и притом неговорливого, скромного, мужественного, верного в дружбе и в служении своему долгу человека как-то вдруг прояснилась, выросла и встала, подобно прекрасной, отныне неподвижной, статуе перед моим умственным взором. И я, и все, кто Сашу знали, могли только сожалеть, что такой человек преждевременно ушел из жизни.

Умер Саша в одной из городских больниц. Там, конечно, не могло быть за ним столь тщательного ухода, каким пользовался я в квартире любезной В. Г. Долгиной. Бедный действительно видел в вагоне свою смерть: в отвратительном образе тифозной белой, жирной вши!..