Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Как это ни странно сказать, в этом пышном и славном доме, устоявшем и в бурное переходное время, С. А. Толстая заняла теперь, собственно, то самое положение, которое в старости занимал ее покойный знаменитый муж: положение только терпимого жильца, нахлебника, а не хозяина. Но только Лев Толстой был духовно свеж и свободен, тогда как духовные силы Софьи Андреевны заметно угасали и не могли ей помочь внутренне подняться над случайной, внешне неблагоприятной обстановкой.

Я с ужасом заметил, что Софья Андреевна, не пожелавшая в прошлом подчинить свою личность даже титаническому влиянию своего знаменитого мужа, должна была заискивать перед. П. А. Сергеенко. Ведь из его рук сыпались, вместе с покровительственными шуточками и замечаниями, а иной раз и выговорами, все блага жизни на потерявшую свое лицо Ясную Поляну и ее бывшую хозяйку!

Мне ясно было, что уже не долго протянет Софья Андреевна в таком положении. Да она и сама, по-видимому, это сознавала.

Не забуду сцены нашего прощания при моем отъезде. Как бы иной раз ни спорили и ни вздорили мы в прошлом, мы оба все-таки чувствовали себя старыми друзьями, соединенными памятью Льва Николаевича [94].

Надо было уезжать на станцию. Прежде чем проститься с Софьей Андреевной, я забежал с той же целью к Татьяне Андреевне Кузминской, помещавшейся в отдаленной угловой комнате для гостей, в верхнем этаже дома.

Когда я, возвращаясь от Татьяны Андреевны, вошел в «ремингтонную» (в комнату, где я работал при жизни великого Толстого), я неожиданно наткнулся на Софью Андреевну, сиротливо глядевшую в окошко. Она, по-видимому, поджидала меня, нарочно уйдя из людного зала-гостиной, чтобы проститься со мной наедине.

И действительно, едва заметив меня, Софья Андреевна вздрогнула и сделала два шага мне навстречу.

– Ну, прощайте, Валентин Федорович! – сказала она, протягивая мне руку, которую я поцеловал. – Может быть, мы никогда больше не увидимся… Не поминайте меня лихом! Я всегда вас любила.

Голос Софьи Андреевны пресекся, губы ее задрожали, на глазах показались слезы.

Она быстро, мелкими крестами, перекрестила меня три раза и поцеловала: не по-светски, в лоб, а по-матерински, прямо в губы.

– Заступитесь за меня, когда все будут меня ругать! Неужто уж я такая была плохая? Неужто ж во мне ничего не было хорошего?!

Мне бы надо было утешить, успокоить Софью Андреевну, ответить ей с полной определенностью и положительностью на ее просьбу, а я, все боясь потерять свою «свободу», боясь «обязываться» перед вдовой Толстого, произнес в ответ только несколько вежливых, неопределенных, банально-приличных фраз. Каюсь в этом!

Едва выслушав меня, Софья Андреевна, вся расстроенная, надломленная и опустившаяся, прошла дальше, к себе в комнату…

Так и стоит у меня в памяти эта жалкая, сгорбленная фигура старой, плачущей женщины с устремленным на меня умоляющим взором. Сколько в ней было страдания и одиночества!..

На другой день после моего отъезда М. И. Калинин посетил С. А. Толстую в Ясной Поляне и был любезно ею принят. И в Ясной Поляне председатель президиума ВЦИКа произвел на всех чарующее впечатление своей простотой и добрым вниманием к людям. Сохранилась фотография, изображающая С. А. Толстую и М. И. Калинина с сопровождающими его лицами на террасе яснополянского дома, за самоваром.

Прощаясь с Софьей Андреевной, и я, и она, конечно, и не подозревали, что ожидает нас в ближайшем будущем.

Покинув Островку в сентябре месяце, я отправился в Москву вместе с заведующим детской колонией Сашей Никитиным-Хованским, который ехал для представления очередного отчета Московскому совету солдатских депутатов.

Путешествия по железной дороге совершались тогда в самых ужасных условиях: дороги загружены были мешочниками, ездившими за хлебом из голодных северных мест в южные. Поезда шли неаккуратно, вагоны были загажены, стекла в окнах выбиты, шторки с окон сорваны, уборные не действовали. При посадках не только вагоны, которых не хватало, но и теплушки брались с бою, причем люди проникали в вагоны не только через двери, но и через окна, таким же путем вталкивая внутрь и свой багаж.

На одной из узловых станций, где надо было делать пересадку, мы с другом рисковали безнадежно застрять. На платформе скопились огромные толпы народа. Они с такой энергией атаковали вагоны подошедшего поезда, что все остававшиеся еще в вагонах свободными местечки во мгновение ока оказались забитыми и занятыми. Мы не умели работать локтями с той же беззаветностью, как большинство, и потому, оставшись на платформе, тщетно взывали к защищавшим входы в вагоны полуодичавшим, грязным людям, одетым по большей части в мятые и растрепанные солдатские шинели.