Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Пусти-ите, товарищи! Пусти-ите!.. Мы едем по казенной надобности… Вот – удостоверения, посмотрите!..

И мы протягивали к счастливцам, уже обзаведшимся местечками на поезде и обеспечившим себе отъезд, свои бумаги.

– Все полно! Мест нету! – отвечали нам сверху.

А мы все бегали вдоль вагонов и просили.

Наконец, в одной теплушке сжалились над нами:

– Ну, лезьте!..

Даже руки протянули. Обрадовались мы, полезли, втащили свои чемоданчики, «устроились». Но как?! Едва втиснувшись в людскую кашу, переполнявшую вагон. Только-только ступни ног можно было поставить на пол.

И все же это было триумфом!

Поезд тронулся. Посмотрели мы с Сашей друг на друга и радостно улыбнулись: едем!..

Ехали мы в таких условиях двое или трое суток, – там, где раньше достаточно было и полусуток. Ночью даже спали: валились как кули и даже не лежали, а по-прежнему сидели или, вернее, торчали, поддерживаемые справа и слева, спереди и сзади другими, точно так же в бессилии свалившимися «кулями».

Как-то под утро проснулись.

Саша вдруг позвал меня:

– Смотри, Валя: может быть, это наша смерть ползет!

Я поглядел: по рукаву его куртки медленно ползла большая белая, жирная вошь. Улыбнулся.

– Да, может быть!..

Вошь, конечно, могла быть и тифозной. Да уж не с этой ли, притиснувшейся к нам и шатавшейся, точно пьяная, со стороны на сторону и, видимо, больной или полубольной, несчастной, грязной старушонки с гноящимися глазами и красными веками переползло на Сашу отвратительное насекомое?..

Не теряя спокойствия, Саша сощелкнул вошь с рукава. Тем дело пока и кончилось.

Поездка наша принимала иногда драматический характер, поскольку нам приходилось быть свидетелями столкновений продовольственных отрядов с мешочниками. Мешочники, по большей части демобилизованные красноармейцы, с львиной свирепостью защищали свои грузы.

– Не отдадим! На фронте заслужили! Довольно попили нашей кровушки! – кричали они, сплошной стеной загораживая вход в вагон, никого не впуская и угрожая, что будут стрелять.

Небольшим продотрядам приходилось отступать.

На подъездах к Москве мешочники повыскакивали из вагонов и скрылись, нагруженные своей драгоценной ношей, в разных направлениях: они знали, что на московских вокзалах контроль продовольствия безжалостен. Отвечать за мешочников пришлось остальным пассажирам, багаж которых подвергся строгой, хотя и безрезультатной, ревизии…

Естественно, что, добравшись до Москвы, мы с Сашей Никитиным были радешеньки и сразу забыли о мешочниках, о вшах и обо всем пережитом в дороге. Бодро взялись за свои дела, но. только дней через 9-10 я вдруг почувствовал сильную головную боль. Стал принимать фенацитин – не помогает! Боль усиливалась. Пришлось пригласить доктора.

Доктор заподозрил сыпной тиф, но ему казалось, что на теле у меня не заметно тифозной сыпи. Пригласили крупного терапевта проф. Плетнева. Я уже несколько раз терял сознание.

Тем не менее хорошо помню приход высокого, красивого, веселого человека с остроконечной бородкой.

– Ну, что там у вас? – весело обратился он ко мне. – Расстегните-ка рубашку на груди!

Я расстегнул.

Профессор слегка наклонился, кинул беглый взгляд на обнаженную грудь и тотчас, указывая пальцем на одно-два места на груди и обращаясь к лечившему меня врачу, произнес торжествующим тоном:

– Ну, как же, вот, вот! Сморите! Тиф. Конечно, тиф!..

Действительно, я заболел сыпным тифом.

Комната моя на Патриарших прудах не отапливалась: у хозяек квартиры сестер-старушек Елисеевых, членов ОИС, не было дров, как и у большинства квартирохозяев в Москве. 16 дней, до кризиса, я пролежал в совершенно холодной комнате, пока одна добрая душа, итальянка Валентина Гекторовна Долгина (рожденная Бадолью), тоже член ОИС и переводчица сочинений Л. Н. Толстого и других русских писателей на итальянский язык, не взяла меня к себе на квартиру. Дом с центральным отоплением на Спиридоновке, где помещалась элегантная квартира семьи Долгиных, обладал еще не использованным старым запасом дров и отапливался. Муж Долгиной, русский, пожилой и довольно красивый мужчина с длинной черной бородой, был торговцем мехами. Их дети, 16-летний мальчик и 12-летняя девочка, посещали среднюю школу. Согласия между супругами, к сожалению, не было: мешало «толстовство» Валентины Гекторовны. Долгин, человек богатый и тщеславный, никак не мог втянуть жену в «светскую жизнь», с гостями, ужинами, выездами и т. д. Валентина Гекторовна, по ее словам, жила так, как она считала нужным жить, до поры до времени не оставляя мужа, но совершенно от него эмансипировавшись. Дети, особенно сын Витя, поддерживали мать. Одна из обычных «толстовских» драм. «…Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку – домашние его».