Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

После того я узнал, что Соня вышла замуж вторично – за известного поэта Е[сенина]. Этот Е[сенин] был столько же известен своим талантом, сколько пьянством и скандальными выходками. Он тоже бросил первую жену, чтобы жениться на Соне. Говорят… Тяжело и писать о том, что «говорили»! Е[сенин] скоро застрелился. За гробом его шли две вдовы.

С тех пор С. А. Т. подписывалась «Т[олстая]-Е[сенина]». Но пришло время, когда она стала эту прибавку «Е[сенина]» зачеркивать в официальных бумагах. Почему? Она, уже пожилой женщиной лет 45, вышла замуж в третий раз, за бывшего военного, человека моложе ее лет на 15.

Я встретился с той, кого я называл когда-то Соней, через 30 лет после объяснения на крылечке. Передо мной стояла высокая, важная старуха, вся в черном.

В комнате было несколько человек. Я почтительно склонился перед вновь вошедшей. Уже пожав мне руку, С[офья] А[ндреевна] с недоумением взглянула на старого джентльмена, не узнавая его. Я поспешил назвать себя. Она тотчас отвернулась.

В тот раз, волею судеб, мы сидели рядом за чайным столом. С[офья] А[ндреевна] разговаривала все время с соседом с другой стороны. Я спросил ее о здоровье уже очень старой, но еще жившей матери ее. Она ответила односложно и опять отвернулась.

Что касается матери С[офьи] А[ндреев]ны, то та дважды (в первый раз – со слезами), каялась передо мной в том, что она была несправедлива ко мне. Разумеется, я старался ее успокоить, уверить в своих добрых чувствах… И что мне? Моя жизнь шла уже иначе, в «ином фарватере». Старая женщина скоро скончалась.

Года через три, в июле 1957 года, скончалась и С[офья] А[ндреевна]. Перед этим она перенесла ряд тяжелых испытаний. Третий муж оставил ее и еще при ее жизни женился на другой, молодой особе 9. С[офья] А[ндреевна] умирала почти в полном одиночестве, в жестоких страданиях – телесных, а может быть, и душевных.

Я присутствовал на ее похоронах. Тяжелая болезнь до неузнаваемости изменила ее черты: передо мной в гробу лежала совершенно незнакомая старуха со страшным, неестественно раздутым и искривленным лицом. и почему-то с тремя длинными седыми волосами на бороде. Но что из того? Разве не грозит и мне в недалеком будущем тот же конец, то же обезображение внешнего облика?

Наклонился и с теплым чувством поцеловал желтую руку, прощаясь навсегда с дорогой Соней.

Все это я рассказал для того, чтобы показать, что год 1918–1919 дался мне нелегко и что в Островскую колонию я ехал в значительной степени во временно инвалидном состоянии. Я мечтал найти исцеление в деревенской природе и в работе: как раз подходил к концу мой труд по истории выступления единомышленников Л. Н. Толстого против Первой мировой войны.

В Островке я, действительно, хорошо поработал и закончил свою книгу, – закончил в день заключения мира между Россией и Германией 10, дату которого я и выставил, в присутствии Саши Никитина-Хованского, под своей рукописью.

Островская природа, в частности, парк, примыкающий к дому колонии (бывшему владению помещика Пейкера), в особенности длинные сиреневые аллеи, пересекающие парк в разных направлениях и ведущие через поля к речке с купаньем и к «большаку», были очаровательны. В парке обращало на себя внимание множество певчих птиц, – детям запрещено было их распугивать. Сотрудники и дети, как и их образ жизни, тоже возбуждали во мне искреннюю симпатию. Дети и учились, и работали на поле, на огороде, но, разумеется, лишь в меру своих слабых сил. Взрослые и в работе шли впереди их, показывая им пример. Между сотрудниками колонии были истинно дружеские, полные взаимного доверия отношения. Вся колония жила, в сущности, как одна большая семья. Саша Никитин, заведующий, старался все сделать, чтобы обеспечить мне досуг и покой. Об этом его просил и милый Хорош, почти одновременно с моим отъездом из Москвы уехавший к себе на родину, в г. Почеп Черниговской губернии. (Он исчез затем на два года, предприняв неожиданную поездку за море. в Турцию!)

Пребывание мое в Островке не могло обойтись без приглашений – «выступить» в качестве лектора в ряде окрестных деревень: Алгасове, Александрова и др. «Выступая», я рассказывал крестьянам о Льве Толстом, о его мировоззрении, говорил о задачах народа и, в частности, крестьянства в революционную эпоху, разъяснял, чем отличается новая, разумная «вера» от старой, церковной. Слушали меня очень хорошо. Свободы высказывания никто не стеснял, хотя пора политически была горячая: основывались «комитеты бедноты», шла борьба с дезертирством. Поскольку главное содержание моих докладов было не политическое, а философско-религиозное, они проходили беспрепятственно.