Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Возможно, что если бы мы действительно поженились, брак наш был бы счастлив!

Но. Вмешалась мамаша, вдова сына Льва Николаевича. Ольга Константиновна что-то заметила, что-то до нее дошло, – и вот она раскатилась громовым, обличительным письмом по моему адресу, упрекая меня в том, что я соблазняю Соню. Письмо, конечно, было несправедливо и основывалось на неверных данных. Но. Разве можно было доказать это разгневанной мамаше? К тому же, она писала, что «никаких оправданий» от меня не примет и совершенно «отказывала мне от дома». Мое увлечение Соней Ольга Константиновна объяснила исключительно моим тщеславием. Довод к этому был «аграмадный»: однажды я, в дружеской болтовне с Соней, будто бы объявил, что я горжусь, что мои дети будут правнучатами Льва Николаевича.

Что любопытно, она, кажется, до некоторой степени успела внушить убеждение в моем тщеславии и самой Соне. Боясь гнева матери, Соня уже не позволяла мне провожать ее до дому, у них я перестал бывать, так что и встречи наши с Соней почти прекратились.

Пришло лето 1918 года, и Соня уехала гостить к бабушке в Ясную Поляну, а я, как я уже рассказывал, обосновался во Владимире. Тем не менее мы вели усердную переписку, полную доверия, дружбы и нежности.

Но только к концу лета я стал замечать какой-то новый, неверный тон в переписке: постепенный переход от дружбы и полного доверия к сдержанности, холодности и рассудительности. Характерно, что при этом Соня усиленно звала меня в Ясную Поляну. Ничего не объясняя подробно, она давала понять, что ей нелегко. «Тонула» – и требовала моего приезда для спасения. А я медлил и колебался, не желая в то время по некоторым соображениям, не имевшим никакого отношения к нашему «роману», встречаться с бабушкой Сони.

Так и просидев до конца лета во Владимире, я только по возвращении в Москву узнал от Сони, в чем дело. Помню, как мы сошлись около моей новой квартиры (которую я снял на Патриарших прудах, опять-таки с целью скрываться в нее от множества посетителей моих в Толстовском музее) и зашли во двор одного дома, где и уселись друг против друга на перильцах старого деревянного крылечка. Стояла осень, было ветренно, по крыльцу и по двору вились и летали осенние листья, а мы под их неумолчный шумок вели свое последнее объяснение.

Оказалось, конечно, что Соня полюбила другого. Этот «другой» был князь Оболенский, внучатый племянник Льва Николаевича, бывший муж его дочери Марии, а ныне – муж Натальи Михайловны Сухотиной, падчерицы другой дочери Льва Николаевича – Татьяны. Теперь Оболенский решил влюбиться во внучку Льва Николаевича. Если мне в период моего увлечения Соней едва исполнилось 30–32 года, то Оболенский достиг уже 46 лет. От второй жены у него было четверо детей, живших вместе с родителями. Несмотря на это, Оболенский сумел доказать и внушить Соне, что он «одинок» (!). Та, конечно, поверила «одиночеству» многосемейного и красноречивого князя, старинные липовые аллеи и лунные ночи докончили дело, и в результате Соня «впервые узнала, что значит любить».

Было бесконечно жаль молоденькую, неопытную девушку. После Сережа Булыгин, которому я открылся в своем горе, объяснял мне, что увлечение Сони старым, седым князем коренилось в увлечении цыганщиной, свойственном многим представителям ее семьи.

Никакие мои увещания и уговоры Сони в это последнее свидание не помогли. Она полустояла-полусидела передо мной, прислонившись к перильцам, с своими длинными, кудрявящимися волосами, как будто такая же милая и родная, как всегда, и в то же время далекая и чужая… Тонкие губы змеились улыбкой… И ничто, ничто уже не могло изменить ее чувство, повернуть это чувство снова на меня.

– Ну, что ж, Бог с вами! – сказал я, имея в виду ее и О[боленского], когда понял, что это – конец.

И даже проводил девушку по привычке, в последний раз, до ее квартиры, но – уже холодную, чужую, далекую.

Так окончилась любовь.

Может быть, сказать тут же и о дальнейшей судьбе Сони?

С князем О[боленским] через полтора-два года она разошлась. Немудрено! Ведь брак с многосемейным был невозможен.

О[боленско]го сменил С[ергей] М[ихайлович] С[ухотин], тоже дальний родственник Льва Николаевича, муж известной пианистки И[рины Алексеевны] Э[нери] (подлинная фамилия которой была Г[оряинова]). С[ухотин] разошелся с И[риной] Э[нери], и Соня вышла за него замуж. К сожалению, и этот брак был недолговечен: Сухотина разбил паралич. Когда в 1924 году я жил в Праге, в Чехословакии, я получил однажды от Сони учтивое письмо, с обращением на «вы» и с просьбой встретить на вокзале ее больного мужа и помочь ему пересесть на парижский поезд. С[ухотин] ехал в Париж к своему другу Ф[еликсу] Ф[еликсовичу] Ю[супову], который брал на себя расходы по его лечению сальварсаном. Я встретил одного из своих «счастливых соперников»: это был рамоли, точивший слюну, с идиотическим взглядом, с маловразумительной, тягучей, сбивчивой речью. Так как нашлись другие лица, ему покровительствовавшие, то мои заботы ограничились minimum’ом. С[ухотин] в Париже умер.