Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Я уже как-то не принимал Дмитрия Сергеевича всерьез и не спорил с ним.

В. И. Срезневский устроил и еще одно мое выступление – в конференц-зале Академии наук, на собрании в память Л. Н. Толстого. Передо мной выступал на этом собрании с речью и с воспоминаниями о Толстом непременный секретарь Академии и недавний министр народного просвещения Временного правительства, известный ориенталист академик С. Ф. Ольденбург. Собрание в торжественном, украшенном портретами знаменитых ученых зале прошло в соответствующем, торжественно-благоприличном тоне. Обстановка даже несколько смущала меня.

Любопытно, что, как оказалось, С. Ф. Ольденбург в ранней молодости тоже пережил увлечение Толстым. Увлечение это разделяли его брат и друг князь Д. И. Шаховской, позже секретарь 1-й Государственной думы и известный кооператор. Впоследствии я встречался с Шаховским в Москве. Он даже заходил однажды в музей Толстого с целью пригласить меня участвовать в работах московского общества «Кооперация». От кого-то он прослышал, что я являюсь «превосходным хозяином». Я постарался разочаровать Дмитрия Ивановича, указав при этом, что я работал только в музейной области и с делом кооперации совершенно незнаком. Трудно забыть эту своеобразную фигуру: длинную рыжую бороду, аристократический нос и большие глаза. Это был самоотверженный, чистый человек, убежденно работавший в своей области. Как и Ольденбург, один из лучших представителей старой русской интеллигенции. Молодые-то уроки Толстого все же не пропали даром!

Останавливался я в Петрограде не у Срезневского (его квартира не отапливалась, и однажды он и две его пожилые сестры угостили меня только кофеем в чопорной и совершенно холодной гостиной), а у старого приятеля, единомышленника Л. Н. Толстого и деятеля подпольного издательства «Обновление» Коли, полностью – Николая Евгеньевича Фельтена. Я уже поминал о его любви к морскому спорту и о том, как он на яхте с двойным дном перевозил нелегальную литературу из Финляндии в Россию.

Коля Фельтен проживал в Петрограде на Васильевском острове, в квартире, занимавшейся когда-то знаменитым баснописцем И. А. Крыловым. На наружной стене дома имелась мемориальная бронзовая доска. Коля, впрочем, не снимал всей обширной и комфортабельной квартиры целиком. Она принадлежала банкиру Рубинштейну (не тому, что связан был с историей Гришки Распутина) 4. Коля занимал в квартире только одну комнату, чуть ли не бесплатно, на правах «друга дома». Это было его знакомство по яхт-клубу. Рубинштейн, невысокий и рыжеватый, довольно добродушного вида гражданин, женат был на дочери известного железнодорожного дельца и миллионера Полякова. Два мраморные бюста Полякова, с грудью, увешанной российскими регалиями, украшали квартиру супругов Рубинштейн. M-me Рубинштейн, худая и очень изящная дама с приветливой улыбкой и с умными черными глазами, читала мне стихи своего близкого родственника, небезызвестного в свое время поэта Сергея Рафаловича. Каким-то чудом (или более прозаическим путем) Рубинштейны сохраняли еще за собой всю квартиру и возможность по-прежнему питаться и одеваться. У них мы с Колей Фельтеном и столовались.

Привожу все эти данные, как свидетельство всего своеобразия личности Фельтена, любившего Толстого и с большим риском для себя распространявшего нелегальную литературу, с одной стороны, и подвизавшегося в яхт-клубе и заводившего знакомства с аристократами и богачами, с другой.

Коля Фельтен старался развлекать меня и при этом показал все свое «могущество» в Петрограде: во-первых, добился для меня входа в Зимний дворец, в то время как осмотр его тогда почему-то не допускался, и, во-вторых, сводил на Шаляпина в Мариинскую оперу, поместивши меня притом в малую царскую ложу (первую ложу бенуара направо от сцены), когда все билеты были уже распроданы или распределены по учреждениям.

Во дворце мне особенно понравилась крутая растреллиевская парадная лестница. Такой пышности, соединенной с прелестью и легкостью, я еще не встречал. Заинтересовал меня также воспетый Пушкиным портрет Барклая де Толли в галерее героев войны 1812 года, как и вся эта галерея в целом. И показались очень жалкими ненужный трон в одном из парадных залов и молодые кавалеры и девицы «под бояр» на сусальных картинах художника Соломко в комнате Александры Федоровны в пышной квартире последнего самодержца.

В опере «Русалка» Даргомыжского я впервые видел и слышал Шаляпина. Мои представления о певце были ненормально вздернуты: ведь он пользовался чуть ли не такой же славой, как Лев Толстой! Но то, что я увидел и услышал, еще намного превзошло эти представления. Прихрамывающий или, вернее, подпрыгивающий мельник-«ворон», отец, с ума сошедший от потери безгранично любимой дочери, его страшное от безмерного горя, трагическое лицо – до сих пор стоят как живые в моей памяти, а могучий, выразительный голос звучит в ушах. Я был просто ошеломлен, потрясен и высоко вознесен полученным впечатлением.