Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Все двери и входы открыты. Никаких сторожей. (Или, быть может, сторож отошел куда-нибудь только на полчаса?) И даже эта открытость, незащищенность храма как-то по-особому трогала. Как у детей и у цветов, в самой красоте храма была его защита.

Я шел дальше и дальше к Суздалю, унося в своей душе дивное видение: храм-лебедь, белоснежный храм на Нерли…

«Вот по этой самой дороге проезжал когда-то со своим «поездом» великий князь суздальский Андрей Юрьевич, – думал я, покорно меряя версты. – Немного же ты, проселочная русская дорога, с той поры изменилась! Так же цвели аскетические полынь и подорожник по твоим обочинам, так же сиротливо и пустынно простирались кругом поля, та же грусть лежала вокруг… Разве что подневольных тружеников-землеробов в дни расцвета области было больше, чем их видно теперь…»

В самом деле, в полях никого не было видно. Только в попутных деревнях сидели мужички по своим темным, бревенчатым, побуревшим от дождя избам… Но люблю, все же глубоко люблю тебя, избяная Россия!..

До Суздаля я добрался под вечер и прежде всего отправился в древний Спасо-Евфимиевский мужской монастырь, окруженный массивными каменными стенами и башнями. Только что кончилась всенощная, пожилой иеромонах еще не покинул древнего храма, и с его позволения я бегло осмотрел этот храм внутри. Рака преподобного Евфимия и гробница Соломонии, четвертой жены Иоанна Грозного, скончавшейся здесь в монашестве, оказались главными достопримечательностями собора. Но в пустующем и полутемном церковном помещении, без молящихся, без огней, с пономарем, смело расхаживающим по амвону и подметающим полы, исторические «священные» гробницы выглядели какими-то заброшенными и ненужными. Ни лампад над ними не горело, ни даже иеромонах, приближаясь к ним, не крестился и не проявлял никакого особого благоговения. Так ясно было, что вся торжественная обстановка храмов – это только театр, интересный при спектакле, а когда занавес опускается и сцена пуста, то все предметы, казавшиеся столь необыкновенными и имеющими какое-то особенно сверхъестественное значение, принимают вдруг вид самый обыденный и прозаический.

Стемнело. Надо было обеспечить себе какое-то местечко для ночлега. Я осведомился у привратника (не монаха) о монастырской гостинице. Но тот ответил, что гостиница заперта, а ключ находится у игумена, беспокоить которого уже поздно. Больше мне в городе обращаться было не к кому, а вечер спустился прохладный, и я попросился переночевать в каменной сторожке у самого привратника. Пообещал ему какое-то скромное вознаграждение. Тот пустил меня, предупредив, что второй постели у него нет. «Ничего!» (У меня выбора не было.) Поужинав и покурив, привратник улегся на свою кровать, а я – на голый пол. Тут и проспал до утра, стараясь не просыпаться, чтобы не чувствовать холода.

Осмотрев наутро маленький городок, с Ростовом Ярославским и Муромом один из самых древних городов нашей родины и одно время бывшую столицу Владимиро-Суздальского княжества, я убедился, что в 1918 году весь этот обедневший, захиревший и тихий городок состоял едва ли только не из четырех огромных, по занимаемой ими площади, монастырей: Спасо-Евфимиевского мужского и трех женских – Разположенского преп. Евфросинии, Александровского-Покровского и еще третьего, имя которого не помню и сейчас не могу найти. Все они стоят, как крепости, за своими стенами, в непосредственном соседстве друг с другом, поражая солидностью сооружения и… безлюдьем, пустотой. Никакого сравнения в этом отношении суздальские монастыри не могли выдержать ни с Новым Афоном, ни с Троице-Сергиевой Лаврой, как я их помнил: там было множество и монахов, и паломников, а тут – пустые церкви, площади, кладбища с историческими могилами. (В Спасо-Евфимиевском монастыре похоронен, между прочим, кн. Д. М. Пожарский, освободитель Москвы в 1612 году.) Видно, Суздаль был уж очень глухим, отдаленным углом, который не привлекал к себе гостей. А может быть, и революционное время, сразу ослабившее церковный и монастырский авторитет, сказалось на состоянии города.

В одном из женских монастырей особо берегли могилу «современной святой» – какой-то старухи-кликуши. В другом я вспомнил о его узнице: насильно постриженной в монахини царице Евдокии Лопухиной, несчастной женщине, виноватой лишь в том, что судьба осудила ее быть женой гениального преобразователя России и развращенного до мозга костей человека. В Суздале Евдокия полюбила охранявшего ее стрелецкого офицера. Петр, как буря, ворвался в монастырь ночью, навел на всех ужас и сорвал сердце на «злодее» – стрельце, посадив его на кол.