Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Помню, как я стоял впервые перед окованной железом входной дверью Бутырской тюрьмы и как на мой стук открылся «глазок» и строгий часовой ледяным тоном, на низких нотах осведомился у меня, что мне нужно.

– Я – член совета Общества истинной свободы в память Льва Николаевича Толстого, – отвечал я. – Тюремной инспекцией предоставлено мне право посещения тюрьмы. Разрешение со мной. Доложите начальнику.

Часовой молча захлопнул «глазок» и ушел, а я с волнением ожидал, что будет дальше. Воспоминания о тульской тюрьме и о высоком духовном состоянии, пережитом в ней, были еще живы в душе, и тюрьма не столько страшила, сколько тянула к себе: хотелось опять, хоть ненадолго, очутиться в этом мире «отверженных» и снова почувствовать также и себя «отверженным», отошедшим от «мира сего» и вознесенным в мир духовный, в мир самоотречения и смирения.

Но вот снова слышатся за дверью тяжелые шаги часового. Гремит замок, дверь открывается, и я вхожу. В канцелярии просматривают мое удостоверение и – ведут в тюрьму.

Я никогда не «сидел» в Бутырской тюрьме, и меня поразило это грандиозное здание, с его открытыми длинными железными галереями, идущими вдоль стен с камерами, на всем пространстве от первого до четвертого этажа, и с бесконечными железными лестницами и переходами.

– Куда хотите? В общие или в одиночные камеры? – спрашивает меня надзиратель со связкой ключей у пояса.

– В одиночные!

И опять – замок гремит, тяжелая дверь открывается. Неизвестный мне человек во френче и в сапогах испуганно, как мне показалось, вскакивает с своего места. Койка, стол, табурет – все знакомо, все такое же, как было «там», у меня. Только окно находится на более высоком уровне: ни подойти к нему, ни выглянуть наружу нельзя.

Первый арестант, к которому я попал в Бутырской тюрьме, был политический заключенный, социал-демократ, по фамилии Моисеенко. (Помню и фамилию.) Молодой еще, полный энергии и, видимо, способный и образованный человек, с хорошим русским языком. И только очутившись перед ним, я понял, как тяжело мое положение: в самом деле, каким образом мог арестованный объяснить себе мое появление, – появление не служащего, а частного лица – в его камере?!

Объяснился, как мог. Арестованный отнесся ко мне как будто с доверием, но разговор развивался «неправильно»: не очень прислушиваясь к моим утешениям и ободрениям, заключенный интересовался, главным образом, тем, не могу ли я помочь ему оправдаться и выйти на свободу.

То же повторилось в следующей камере, и еще в следующей и следующей. Повсюду я раздавал книги (Обществом истинной свободы отпущена была на книги для тюремных сидельцев определенная сумма). Посещал позже, в следующие дни, и общие камеры, в которых содержались уголовные арестанты. Иногда большое число арестованных специально сводилось из разных камер в одну большую и свободную комнату, служившую аудиторией, и я читал лекцию. Лекции прослушивались внимательно, книги принимались, за посещение арестанты выражали признательность, просили обязательно приходить еще, но… в то же время совали мне потихоньку письма для вручения или для отсылки их близким, просили навести справки или похлопотать по их делу, постараться так или иначе приблизить срок их освобождения из тюрьмы. И я видел, что этот интерес к скорейшему разрешению своего положения, к скорейшему освобождению, эта горячая, безумная жажда свободы является доминирующим чувством у заключенного в тюрьму человека и стоит над каким бы то ни было другим интересом.

И мне ясно стало, что игра моя фальшива: что дать свободы этим людям я не могу, а ничего другого им не нужно. И я невольно стал охладевать к посещению тюрьмы, пропуская чаще и чаще назначенные сроки посещения и стараясь взвалить это дело на другого товарища, тоже посещавшего Бутырскую тюрьму: почтенного А. И. Турчанинова, пожилого, скромного, интеллигентного и великодушного «толстовца».

Но решительно то же самое испытывали и другие члены ОИС, взявшие на себя нелегкую миссию посещения тюрем: и А. И. Турчанинов, и К. С. Шохор-Троцкий, посещавший Таганскую тюрьму, и молодые друзья наши Мотя Хорош, Саша Никитин-Хованский и Н. С. Варфоломеев, посещавшие Сокольническую исправительную тюрьму, и Н. В. Троицкий, навещавший общетюремную больницу, а также женщины – О. А. Дашкевич, К. Д. Платонова и Ю. А. Радина, посещавшие женские тюрьмы.

Нельзя было отрицать, что посещения членов ОИС все же давали кое-что заключенным. Часто общение с ними бывало серьезным, глубоким и оставляло, казалось, заметный след в душах обеих сторон: и у посещаемых, и у посещающих. Получен был из тюрем ряд писем, подтверждающих этот вывод. Например, некто Шадрин, содержавшийся в одиночной камере № 12 Бутырской тюрьмы, писал 18 января 1918 года В. Г. Черткову, как редактору журнала «Единение»: