Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

О Кропоткине говорили, что по жизни этот грозный анархист был настоящим христианином. Видя его, нельзя было сомневаться, что это так.

Через несколько минут из соседней комнаты вышла супруга Петра Алексеевича, Софья Григорьевна, с которой я впоследствии сошелся лучше и ближе и к которой всегда питал чувства искреннего уважения и любви.

Кропоткин особенно обрадовался юной Софье Андреевне. Почти весь вечер он сидел около нее и говорил с ней, расспрашивая Соню о ее занятиях и жизни и не подымая «больших» вопросов. Мы узнали, что он чувствует себя хорошо, много пишет и много играет на пианино. Теперь он особенно занят своей «Этикой» (книга эта, как известно, осталась не законченной Петром Алексеевичем). В политической жизни принимать участие не собирается. Очень хотел бы осмотреть музей Л. Н. Толстого, – мы условились относительно дня посещения музея.

Обоим нам Кропоткин вписал свои изречения в наши литературные альбомы.

Узнавши, между прочим, что по состоянию своего здоровья Кропоткин не может есть черного хлеба, а достать белый хлеб в Москве тогда было почти невозможно, я прислал ему потом белых сухарей – из посылки, полученной мною от матери из Сибири. Кропоткины были за это очень благодарны.

Когда пришел день, назначенный П. А. Кропоткиным для осмотра музея Л. Н. Толстого, я с нетерпением ожидал появления симпатичного старика в тогдашнем помещении музея на Поварской ул. (ныне ул. Воровского). И он пришел, с женой, но, как оказалось, только для того, чтобы извиниться в том, что в этот день и час он, к сожалению, не может осматривать музея: какое-то обстоятельство ему помешало.

Я восхищен был этой европейской точностью и деликатностью Петра Алексеевича и Софьи Григорьевны и высказал им свое величайшее огорчение, что они должны были напрасно проделать путь от своего дома до музея:

– Не стоило об этом беспокоиться! – восклицал я, отлично понимая в то же время, что истинно культурный человек и не мог поступить иначе.

Но Кропоткин ответил, что он чрезвычайно любит московские бульвары и что ему доставило большое удовольствие пройтись по дороге к музею, по Никитскому и Пречистенскому бульварам.

Затем старички-супруги попрощались и – были таковы.

В музей Кропоткин пришел в другой раз и осмотрел его подробно и с большим интересом.

До чего своеобразна была пореволюционная атмосфера, поскольку мы могли ее наблюдать и чувствовать в Москве, показывает история одного любопытного предприятия Общества истинной свободы, – предприятия, которое могло осуществиться только при содействии новой власти. Я имею в виду хождение единомышленников Л. Н. Толстого по тюрьмам с целью посещения арестованных, бесед с ними и раздачи им книг для чтения.

Мысль о посещении тюрем подана была совету общества мною. Я исходил при этом из собственного опыта длительного сиденья в тюрьме, когда часто человек чувствует себя и видит других вокруг себя в положении всеми заброшенных, забытых и совершенно одиноких людей. Хотелось, пользуясь установившейся свободой, проникнуть снова в эти мрачные места за железными дверями под замками и с решетками в окнах и хоть на несколько часов разделить участь тех, кто там томится. И если не быть полезным, нужным заключенным, не облегчить существенно их жизнь, то хоть немного развлечь их и скрасить для них монотонность тюремного быта новым лишним впечатлением.

Мысль эта встречена была сочувственно в совете ОИС, которым и возбуждено было перед комиссаром тюремного ведомства и перед московской тюремной инспекцией ходатайство о том, чтобы членам общества предоставлено было право посещения московских тюрем для устройства неполитических собеседований и чтений с арестованными, для раздачи им сочинений Л. Н. Толстого и других авторов.

Надо было обладать большой долей идеализма, а также искреннего убеждения в прогрессивности и народности новой власти, чтобы верить, что подобное ходатайство может быть удовлетворено. А между тем разрешение на посещение тюрем мы получили, да еще в какой милой и далекой от всякой официальности форме! Комиссаром тюремного ведомства состоял в то время один рабочий (к сожалению, не помню его фамилии). От него и получилось требуемое разрешение, написанное комиссаром от руки, безграмотно, каракулями, – без всяких номеров, печатей и т. п., на простой почтовой открытке. Помню, как переходила из рук в руки эта открытка в доме Чертковых и как все мы радостно и с любопытством ее рассматривали, переворачивая то на одну, то на другую сторону. В открытке указывалось, где мы можем получить письменные разрешения на посещение тюрем. Все необходимые шаги были предприняты, и скоро произошло невиданное : ряд членов ОИС подходил к наглухо запертым, тяжелым дверям разных тюрем, предъявлял свои «мандаты», – и двери тюрем раскрывались перед ними. Раскрывались не для того, чтобы затем захлопнуться и уже не выпускать новые жертвы на свободу (как это бывало с нами в прошлом), но с сохранением за нами права, обойдя тюрьму, выйти через два или три часа обратно.