Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Кстати сказать, он был на положении как бы вдовца, потому что его жена ушла от него. к его младшему брату, внешне весьма привлекательному стройному блондину Николаю. Это было большой драмой, кажется, не столько для Александра Ивановича, сколько для его матери: она панически боялась, как бы подобная история не повторилась в будущем с ее младшими сыновьями. Николай жил на особой квартире, но часто посещал родителей, а жена его уже никогда в их доме не показывалась.

Когда Наталья Никитична Кузнецова узнала в октябре 1917 года, что я томлюсь беспокойной жизнью в музее и ищу покоя и «секретного адреса», она предложила мне через Вену поселиться у них в доме, – именно в нижнем этаже, занимавшемся целиком одним Александром Ивановичем. Там была свободна роскошная комната библиотеки, где я мог заниматься, а также спать на великолепном кожаном диване. К чаю, к обеду и к ужину я должен был подыматься в верхний этаж, где обитали остальные члены семьи. Никому будто бы я помешать при этом не мог. Все обещались только «быть рады» моему переселению в дом. Стеснить богатую семью в материальном отношении я никак не мог. Приглашали меня на месяц, на два, на сколько хочу. Просили учитывать, что и для них я «выгоден» как жилец: везде начиналось уже уплотнение, а в большой квартире двухэтажного особняка свободного места было более чем достаточно.

В течение этих одного-двух месяцев я решил совсем не посещать Толстовского музея. Друзья вызвались заменить меня на работе. Словом, сама собой выяснилась необходимость отдохнуть. Дом Кузнецовых и заменил мне дом отдыха, какими мы так просто можем пользоваться теперь и каких в те времена не было.

Не сразу, однако, согласился я перебраться к Кузнецовым. С «толстовскими» взглядами мне казалось зазорным поселяться в богатом купеческом доме. Я даже советовался – с Мотей Хорошем, с Толей Александровым, принять ли мне или нет предложение Кузнецовых, но… наконец, принял: соблазн поработать в уединении и в спокойной обстановке был слишком силен.

Переехав на Таганку, принялся за работу. По утрам и в свободные часы прогуливался по замерзшему саду внутри владения. Старался даже без особой нужды не выходить на улицу: атмосфера монастырского уединения была, как всегда, очень дорога мне. Хозяева, и старые, и молодые, были исключительно приветливы.

Вот тут-то, в доме Кузнецовых, и застала меня Октябрьская революция.

Когда из Петрограда пришли известия о происшедшем 25 октября (7 ноября) свержении Временного правительства и об учреждении Совета народных комиссаров, это показалось обитателям дома на Б. Алексеевской чем-то фантастическим и невероятным.

– Ленин – во главе правительства! Троцкий, Луначарский, Рыков, Рязанов, Ларин – народные комиссары. Вот так власть! До чего дожила Россия!.. Ну да ничего. Это – ненадолго. Чем хуже, тем лучше, – говорили старшие Кузнецовы.

Эту последнюю фразу – «чем хуже, тем лучше» – я потом часто слышал из уст умного и «образованного» Александра Ивановича. Он был глубоко убежден, что новая власть стоит перед неизбежным провалом, и оттого, по-видимому, даже не слишком беспокоился за себя и за свое, а также родителево, богатство.

Но вот загремели пушки и в Москве. Круги, цеплявшиеся за Временное правительство, решили оказать сопротивление новой власти. В Кремле заперлись эсеры и юнкера под начальством командующего войсками Московского военного округа полковника Рябцева, а большевики открыли орудийную пальбу по Кремлю с высот Андрониевского монастыря. Командовал ими новый, сменивший Рябцева командующий войсками «солдат Муралов» (так подписывался он под своими обращениями к населению). Рабочие по окраинам начали возводить баррикады и проволочные заграждения. Оказался кругом опутанным колючей проволокой и тот квартал на Б. Алексеевской, в который входил дом Кузнецовых: за два-три дома от Кузнецовых помещался в здании бывшего участка местный Военно-революционный комитет.

Обстрел Кремля, древней святыни российской, больно поразил многие сердца. Признаюсь, и мне тяжело было слышать орудийные выстрелы, направленные своими по «своим», русскими бойцами по своему же, русскому городу, с русским населением. Я, очевидно, не понимал еще тогда настоящим образом всей непереходимой глубины той пропасти, которая разделяла богатых и бедных, рабочего и капиталиста, хотя и принадлежавших к одному народу.

Движение по улицам прекратилось. Жители сидели, прячась по своим углам. Передавались подробности, часто преувеличенные, о произведенных разрушениях, о ранениях случайной публики на улицах, об убийстве какого-то гимназиста на Пречистенке и т. д. Люди охали и вздыхали. Так же, притаившись, сидели и мы на Б. Алексеевской.