Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Надо же жалеть людей! Прав был «великий инквизитор» Достоевского.

– …Лицемерие бессознательное окутало тебя положительно со всех сторон. Ты невольно страдал в этом положении, но не мог понять, в чем дело. Все ругал себя, что это ты такой плохой. Да ты был совсем не хуже других. Но завел-то ты себя, человека, в тупик отвлеченной идеи: в тупике человек забарахтался (потому что от него хотели отрезать одну половину), а ты думал, что ты не разрезаешь его пополам, а только делаешь ему операцию.

– Смерть заставляет нас смотреть серьезнее на Жизнь. Но Жизнь от нашего взгляда не меняется. Она равна себе. Принимайте и жизнь, и смерть как Необходимое.

– Молодость (когда и дух, и тело в силе) и старость (когда тело отмирает постепенно) – два совершенно разные состояния, и потому и относиться к ним нужно по-разному. Что годится в старости, то не годится для юности. И наоборот. И кажется, что одних законов для обоих возрастов писать нельзя.

– Утром сегодня проснулся за своей не доходящей до потолка перегородкой из шкафов. Лежу на спине, смотрю в потолок. В комнате полумрак, а на потолке играют огоньки – отсвечивающие от затопленной уже там, за шкафами, печки. И так хорошо и уютно переливаются эти огоньки, что мне легко и радостно… Так как же не любить этот мир?!

– Состояния свободы от тела – радостной, прелестной, одухотворенной свободы – бывают только временно.

– Смерть? Примириться, как с неизбежным. Надо помнить, что наша жизнь все-таки относительна. Философия середины знает только эту относительную жизнь и только ею учит пользоваться. Области до рождения и после смерти – для нее terra incognita и никогда не могущая быть cognita.

– Надо знать внешний мир, изучать его, общаться с ним, радоваться на него – и помнить в то же время, что все это не принадлежит нам и мы не принадлежим ему и что все окружающее нас во внешнем мире – относительно и конечно.

– Убедившись в преходящем значении земной жизни, подчас забывают, что эта жизнь все-таки продолжается от 50 до 80 лет, и что, следовательно, надо же определить практически ее содержание и ее законы.

– Даже как форма перехода к более совершенному строю жизни, моя философия середины хороша. Нельзя звать людей на высшую ступень, когда они еще на прошли назших.

– Какая пошлость! – воскликнут люди. Им покажется, что своими сомнениями я как будто обидел человека. А разве человек показал, что его способности выше моего представления? Нет. Напротив, жизнь его пока безмерно ниже той, какую я себе рисую в желанной возможности.

Нет нужды продолжать эти цитаты, да я и не могу этого сделать, если бы даже и хотел, потому что, повторяю, старая тетрадка мыслей сгорела. Скажу только, что ряд записей развивал основное мировоззрение и в отношении отдельных, частных проблем, как то: брак и половой вопрос, труд, наука, искусство, социальный вопрос, общественная деятельность, государство и т. д., – все – в качестве контроверзы к Толстому. Снова возвращался я в 1912–1913 годах и к подымавшемуся мной в первой беседе с Л. Н. Толстым вопросу о минимуме средств для удовлетворения необходимых житейских потребностей человека. Все это составляет предмет другой моей работы – книги «На весах жизни», первая, почти готовая редакция которой также сгорела в дни чешского восстания против немцев, а вторая пишется.

Быть может, яснополянские философские заметки мои были слабы, робки и недостаточно полны и систематичны, но, во всяком случае, для меня лично этот крутой и решительный поворот от Толстого и от чистого спиритуализма в направлении искания синтеза духовного и телесного начал определяться уже и тогда с полной ясностью и неотвратимостью. Не говорю уже о том, насколько искренен я был в своих исканиях. Поистине кровью сердца написаны были многие строки в зеленой тетради.

«Я мог бы не выкладывать всего этого на бумагу, – говорится у меня в одном месте в этой тетради, – но все равно это осталось бы бессознательным моим мировоззрением».

И в другом месте:

«Одно должен сказать, что, желая таким образом как бы «исправить» Толстого, я уже отнюдь не стремлюсь сохранить за своими взглядами название «толстовства». Не хочу потому, что цель моя вовсе не в том, чтобы, сознательно или бессознательно, «извратить» учение и вместе с тем воспользоваться его именем и авторитетом, а только в том, чтобы осветить для себя самого (и для других) свою (и человеческую) душу».

Таким образом, в то время руководило мною, в сущности, ничто иное, как стремление «исповедаться» хотя бы перед самим собой, стремление «уйти от лицемерия», как говорится в той же тетради.