Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

В своих воспоминаниях о времени, проведенном в Ясной Поляне, я ничего не пишу о Ясной Поляне – деревне, а только о доме Толстых. Для 1910 года это было естественно, потому что работа для Льва Николаевича забирала меня целиком. Правда, работы слишком достаточно было у меня и после, то есть при описании библиотеки, но не только поэтому не сошелся я ближе с деревней и ее обитателями. Причиной была моя робость перед деревней: преклоняясь, в принципе, перед земледельческим трудом и назначением земледельца, я считал крестьянина вообще как бы представителем высшей категории по сравнению со мной, горожанином, видел в нем основу национальной жизни, кормильца, а следовательно, и полного хозяина страны. На себя же смотрел как на недостойного, слабого, развращенного ложным воспитанием, нетрудового человека, обязанного во всем мужику и потому не смеющего и не имеющего права разговаривать с ним как с равным. Мне казалось, что каждый деревенский человек, каждый крестьянин смотрит на меня со скрытым осуждением и презрением, как на белоручку и бездельника. В одной из драм Гергарта Гауптмана отмечено такое же отношение молодых социалистов, представителей интеллигенции, к рабочим, людям физического труда. Когда крестьянин подавал мне руку, то я считал, что он делает мне честь. Когда я входил в грязную, с босоногими ребятами и блеющими ягнятами избу, я трепетал, как будто это была великосветская гостиная самого высокого полета.

Le vrai grand monde – называл Лев Николаевич крестьянский мир – недаром, недаром!.. Говорил я с крестьянами робко, не в полный голос, а ничего не выражающими, несмелыми фразами. Идеализировал тоже крестьян очень. Видел, то иные из них пьют, матерятся, но объяснял это только теми ненормальными условиями, в которые они поставлены как класс, и недостатком просвещения, о котором не позаботилась наша братия, правящая и неправящая интеллигенция. С таким отношением и с таким подходом я, конечно, не умел ни взять достаточно от деревни, ни дать ей, – хотя и мог бы. Знаю, что и мужики гораздо лучше оценили бы и приветствовали отношение простое, простецкое, товарищеское, равное, но… спасовал, не нашел этого настоящего, натурального тона в общении с ними.

Почему бы, например, как-нибудь в праздник не прийти в гости в ту или иную избу? Не поболтать, не порасспросить о деревенской жизни, не рассказать и мужичкам что-нибудь для них новое и интересное? Почему бы по-братски не присоединиться, проходя мимо, к работающим на гумне, на поле? Не мог. Робел. Боялся, что не примут, оттолкнут, засмеют.

Я знал хорошо Тараса Карпыча Фоканова, одного из учеников в школе Л. Н. Толстого 1860-х годов, а позже сторожа на могиле Льва Николаевича. Знал наезжавшего в Ясную Поляну из Тулы, где он работал извозчиком, другого ученика той же школы, талантливейшего писателя Василия Степановича Морозова, автора прекрасных воспоминаний о своем учителе, описанного молодым Толстым под именем Федьки в его замечательной статье «Кому у кого учиться писать: нам у крестьянских ребят или крестьянским ребятам у нас?». Знал еще двух-трех баб, одного-двух парней, но и только. Раскланивался со всей деревней, но близкого общения ни с кем или почти ни с кем не имел. Правда, как горожанин, и не опытен был я достаточно в этом отношении. Ведь к русскому крестьянину времен царского режима не так легко было подойти. К «расейскому» (а не нашему, сибирскому) тем более. Мужик в Европейской России, а значит, и в Тульской губернии, по всем ее уездам, не исключая и Крапивенского, был загнан, запуган полицией и господами, прятался в себя. Найти путь к его душе не каждому удавалось. Всем крестьянин не открывался.

Должен, впрочем, сказать, что как к нашим, сибирским крестьянам (паломничество в Жуланиху!), так и к яснополянским, я сохраняю до сих пор самые теплые чувства, а также уважение и признательность. Ни одного грубого слова по своему адресу в деревне Ясной Поляне я не слышал. Ни одного косого взгляда в мою сторону не приметил. Когда представлялся случай, я рад был для яснополянских жителей сделать что-нибудь доброе: помощь ли маленькую нужно было оказать, больного ли навестить, прошение ли очередное для горемычной вдовицы Жаровой составить, перед Софьей ли Андреевной о чем-нибудь походатайствовать. Но все это было так скромно, всего этого было так мало! Ничтожной «лептой вдовицы» это, может быть, и было, потому что приносилось от чистого сердца, но встать на служение народу в полном смысле этого слова я тогда еще не мог и не умел, – да, пожалуй, и после этому уже не научился.