Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Что сказать о внутренней моей жизни за время вторичного пребывания в Ясной Поляне? Питаться одной библиографией, конечно, было нельзя, и в свободные от работы промежутки я отдавался размышлениям, снова и снова проверяя себя и усвоенное мною под влиянием Л. Н. Толстого мировоззрение. Вопрос о взаимоотношении духовного и телесного начал в природе человека, как в плоскости метафизической, так и этической, по-прежнему стоял в центре моего внимания, по-прежнему тревожил ум и сердце. Не отчаливши еще от «толстовского» берега и успев привыкнуть к своей «толстовской» скорлупе, я не решался даже заносить в свой дневник, в котором до сих пор все рассматривалось под «толстовским» углом зрения, тех еретических мыслей и мнений, которые приходили мне в голову и которые могли нарушить общий, гармоничный и благопристойно-благочестивый тон дневника. Но поделиться ими с бумагой все-таки хотелось. И вот я завел особую, памятную мне, небольшую зеленую тетрадку с надписью на обложке «Философия Золотой Середины», в которую и заносил, уже вполне откровенно и не контролируя себя с «толстовской» точки зрения, терзавшие меня сомнения.

Зеленая тетрадка сгорела в 1945 году в Праге, и только случайно сохранилось из нее несколько мыслей, когда-то переписанных для первой версии этих воспоминаний. Открывалась тетрадь торжественным провозглашением о прочности религиозной основы моих взглядов:

«Бога мы познаем: в совести, запрещающей нам обижать других людей и унижать свое собственное человеческое достоинство непотребствами; в любви, влекущей нас соединяться духовно с другими существами; в разуме»… и т. д.

Тут нет ничего нового. Это все – мысли и вера Толстого, как я и констатирую к концу провозглашения:

«Да, основа внутренней жизни – Бог. Внешнюю же жизнь определяет любовь к людям, как живущим, подобно тебе, в Боге. Итак, Бог и любовь – это близко моей душе так же, как и Льву Николаевичу».

Но далее начинается свое.

«Главная разница (между моим мироощущением и учением Толстого), – продолжаю я, – вот какая.

Я признаю, что хотя окружающий нас мир относителен и представляет собою только явления-феномены, а не вещи в себе – ноумены, признаю, что условия восприятия его в пространстве и времени всегда показывают его нашему сознанию не тем, что он есть, – тем не менее, оставаясь самими неизбежно в этом призрачном и относительном мире, составляя сами, пока мы сознаем себя телесными, часть его, мы не можем, не умеем, не в силах, да нам этого и не нужно, мы не должны – жить как бы вне его, только и исключительно – тем внутренним, бестелесным, духовным существом, которое и составляет отблеск, выражение, образ или часть проходящего через нас Божества.

Главное, не можем. Если бы мы захотели этого, мы должны были бы ненавидеть внешний мир – как врага, и бежать, прятаться от него – как от врага. Но мы брались бы таким образом за непринадлежащую нам задачу, ибо не нами установлен мировой порядок. Кем же? Да тем же Отцом, Богом, который и хотел и хочет, чтобы мы жили именно в этом внешнем мире, который раз дал нам его, внешний мир, не мог дать нам его с тем, чтобы мы его ненавидели. Он дал нам внешний мир с тем, чтобы мы любили его, внешний мир.

И когда человек говорит: тяжело мне во внешнем мире, я погрязаю в страстях, – Бог спрашивает его: а разве я не дал людям разума, совести и любви? Разве разум, совесть и любовь – недостаточно верные поводыри, чтобы вести тебя по дорожкам жизни среди явлений внешнего мира? Разве разум, совесть и любовь не имеют достаточной силы, чтобы подхватить тебя под руки, когда ты, заколдованный мечтанием или желанием, готовишься ступить в пропасть? Нет, в разуме, совести и любви человеку даны достаточно надежные руководители, чтобы с ними жизнь среди внешнего мира, пока он в ней остается, была для него благой и такой, какую на человеческом языке называют счастливой.

Разница со Львом Николаевичем у меня та, что внешний мир, несмотря на свою относительность (познаваемую мною чисто духовным, метафизическим путем), не теряет для меня всей своей огромной ценности, поскольку я в нем живу. Он не теряет для меня своего интереса.

Я вижу, что мое духовное, божеское, сознающее себя «я» чудеснейшим и таинственнейшим образом соединено со стихией материальной, телесной. Я вижу, что в конце концов я – только продукт этого соединения. В этом отношении я представляю собою что-то совершенно особенное, ни на что другое не похожее, своеобразное и имеющее свои собственные задачи и цели во всеобщем бытии. Это и есть человек».