Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Большое счастье, когда человеку удается сделать какое-нибудь доброе дело. Помяну здесь об одном добром деле Софьи Андреевны, о котором без меня, пожалуй, никто и не напомнит. Это один из тех «пустяков» на чашу весов наших деяний, от которых, если верить чудным русским легендам и сказаниям, подчас зависит и наш окончательный приговор.

В 1912–1913 годах проживал в Ясной Поляне ночной сторож старик-черкес Осман. Османа не надо смешивать с другим, молодым и очень злым черкесом Шокеем, чье имя не раз упоминалось в рассказах о Ясной Поляне последних лет жизни Льва Толстого. Шокей караулил яснополянские леса, посевы и покосы, ловил крестьян-порубщиков и злодеек-баб, укравших травы на 3 копейки, и доставлял их на суд и расправу перед «ясные очи» самой помещицы, безмерно огорчая тем ее мужа, высоко поднявшегося над мирскими интересами. Шокей и после смерти Льва Николаевича все продолжал охранять хозяйственные интересы Софьи Андреевны, а когда земля яснополянская перешла к крестьянам, то он (что за ехидная гримаса духа собственности!) нанят был этими, когда-то ненавидевшими его, крестьянами для… охраны леса от них же самих. Так то был Шокей. Что же касается Османа, то он охранял лишь помещичий дом и ночной покой его обитателей. Всю ночь ходил вокруг дома с колотушкой, и за эту ночную «музыку» Софья Андреевна кормила и поила старика.

Осман вместе с своими братьями, тоже пристроившимися где-то по российским усадьбам, сослан был с Кавказа во внутреннюю Россию еще в молодости, за преследовавшееся законом применение обычая кровавой мести. Это был удивительно кроткий, доброй и даже нежной души человек, который, однако, никогда не мог примириться с потерей родины и заживо сгорал и сох от тоски по ней.

От яснополянских мужиков и дворовых старик Осман, – не понимавший по-русски и пользовавшийся при этом услугами Шокея как переводчика, – наслушался разных рассказов о графе-праведнике и относился к памяти Льва Николаевича, которого он уже не застал в живых, с большим почтением. Помню, как однажды мы с Д. П. Маковицким и Ю. И. Игумновой, очень любившими Османа, решили воспользоваться случайным отсутствием Софьи Андреевны и повеселить старика, показав ему тот дом, который он караулил, но в котором никогда не бывал.

Мы позвали Османа в залу и завели граммофон, поставив пластинку с голосом Льва Николаевича. Показывая последовательно на репинский портрет Толстого и на граммофон, я объяснил Осману, что это «балабала» сам «граф». Осман был очень поражен. Не спуская глаз с граммофонной трубы, он улыбался, покачивал головой и прищелкивал языком. «Газават!» – промолвил он, наконец, очевидно, соображая, что Лев Николаевич говорит какое-то поучение, что-нибудь священное, «божественное», как оно и было на самом деле.

Когда граммофон умолк, старик-черкес подошел опять к портрету и долго вглядывался в него расстроганными, слезящимися глазами.

– Гра-аф, гра-аф! – умиленно повторял он.

И вдруг, воздев руки кверху, стал молиться. Его старческие губы бормотали какие-то непонятные слова.

Мы застыли в удивлении и невольном благоговении.

Помолившись, Осман повернулся к нам и стал прощаться. Он протягивал к нам поочередно свою старческую, сморщенную руку, с чувством тряс наши руки и говорил:

– Пасиба, пасиба!.. Граф – карош человек!

– Хороший, хороший, – поддакивали мы ему.

Лицо у Османа было взволнованное и серьезное. Растроганы были и мы.

Вот этого-то жалкого и трогательного старика Софья Андреевна, которой тоже покоя не давала его тоска, сделала блаженнейшим из смертных. Ей пришла в голову благородная и счастливая мысль – написать кавказскому наместнику графу И. И. Воронцову-Дашкову и просить его разрешить Осману вернуться на родину, куда-то в Дагестан, чтобы ему хоть умереть не в чужом краю. Воронцов лично ответил вдове Толстого. Просьба ее была удовлетворена, и старик-черкес скоро покинул Ясную Поляну. Перед ним открылся рай – Дагестан. И если даже Осман побыл в этом земном раю недолго перед окончательным переселением в обещанный Пророком рай небесный, то все же душа его рассталась с земной юдолью успокоенная и примиренная. Благодарность Османа Софье Андреевне не знала границ.

Софья Андреевна многое прощала мне, – и то, что я пришел из чужой среды, и что вступал с ней в споры, и что Черткова не обвинял открыто, и что письмо-«ноту» ей написал, – все это прощала в большой мере за то, что я любил Ясную Поляну. А не любить Ясную Поляну было нельзя, и, живя в ней, я непрестанно испытывал ее очарование. Следы его – в старых дневниках.