Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Не знаю, было ли доведено Чертковым до сведения товарища министра внутренних дел о состоявшемся сожжении книг, но, во всяком случае, никакому преследованию в связи с делом Белинького и Лещенко он не подвергался. Последние же отсидели за попытку переслать ящик с нелегальной литературой багажом в Полтавскую губернию по году крепости.

Лично я заявил, что книг Толстого на сожжение не отдам. Меня долго уговаривали и убеждали подчиниться воле Черткова и вернуть ему ящик с книгами, но я стоял на своем. Книги свозились с разных концов в Телятинки, уничтожались, а мой ящик все еще продолжал стоять у меня под кроватью в «комнате с бюстом» в Ясной Поляне.

Теперь уже не помню, при каких обстоятельствах я решился все-таки отдать Черткову если не все книги, то часть их. Не повлиял ли на меня в беседе милый и мудрый Сережа Булыгин? Или не сказалось ли здесь влияние Анны Константиновны и Димы Чертковых? Возможно, и то и другое. Помню, мне указывали, что я препятствую Владимиру Григорьевичу выполнить его честное слово, данное шефу жандармов. Конечно, это был софизм, и, подчиняясь скрепя сердце требованию старшего друга, я чувствовал, что все же иду против своей совести.

Сейчас (1951) нахожу в части своего архива, сохраненной братом Вениамином в Москве, пять писем Черткова и моих, посвященных как раз вопросу о возвращении мною Владимиру Григорьевичу изданий «Обновления». Привожу их здесь как случайно уцелевшие подлинные документы, касающиеся характерного телятинского эпизода: учиненного учениками Льва Толстого «аутодафе» его писаний.

Булгаков – Черткову

«Ясная Поляна, 5 марта 1914 г.

Дорогой Владимир Григорьевич, сейчас приготовил для отправки тебе то, что обещал, и то, что мог.

Можно ли было сделать это со спокойным духом? Нет! Книги, когда-то пробудившие твою духовную жизнь и теперь упаковываемые для аутодафе, казалось, глядели с безмолвным укором, словно друг, ведомый на казнь, на которого сам надеваешь саван. Желание оправдаться говорит: «Это не я, всю нравственную ответственность взял на себя такой-то!» А совесть отвечает: «Зачем скрываться за эти слова? Или ты не чувствуешь, что поступаешь как Пилат, умывающий руки?…»

Да, не могу не сказать, что ты поставил в ужасное положение тех, кого ты призвал, упросил или обязал разделить твою слабость (ибо иначе, как на слабость, на невероятный поступок сожжения ближайшими друзьями Толстого его литературы смотреть невозможно). Конечно, в слабостях не упрекают, и к ним надо быть снисходительными.

Но все имеет границы. И, прости, я позволю себе (я чувствую, что это прямо долг) указать тебе на те две недопустимые ошибки, которые ты, – по-видимому, растерявшись (хотя невозможно теряться до такой степени), – совершил в твоих сношениях с властями. Я, постороннее лицо, потому смею указывать тебе на эти ошибки, что они касаются не одного тебя, а других.

Во-первых, ты (не знаю – сознавая это или нет) позволил себе поставить в чрезвычайно опасное положение ряд домов и людей, может быть, ни в чем не повинных, дав указание (никем к нему, по-видимому, не понуждаемый и не вызываемый) на окрестность. Неужели ты не понимал, что ты делал?

Во-вторых, ты поклялся не только за себя (в этом ты властен), но с уверенностью поклялся за известное число других лиц, вперед дав обещание, что они исполнят определенное задуманное тобою дело, – а дело это, если нам говорить правду, ужасное! Ты основывался при этом на совершенно ложном толковании права собственности, забывая, что книги, которые ты себе требовал, потому уже должны считаться собственностью того, у кого они находятся, что за хранение их у себя всякий отвечает (и тяжело, больно отвечает!) лишением своей собственной, а не твоей, или кого бы то ни было другого, свободы.

Заставив иных переживать мучительные чувства, ты сделал их участниками невероятного аутодафе.

Я не писал бы тебе, если бы я знал, что на все эти свои действия ты и смотришь, как на тяжелые ошибки, и, может быть, каешься в них. Но я слышал, что ты продолжаешь при этом считать себя правым, поступки свои – безукоризненными, а тех, кто тебе противоречит, – неспособными понять правоты твоего безошибочного поведения. Так ли это?

Если да, то – скажу – в таких случаях полезно припоминать одно изречение Льва Николаевича, – немного, кажется, резкое, как бывает у него, но вполне верное: «грешить – дело человеческое, оправдывать свой грех – дело дьявольское».