Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Между тем, возвращается домой из своей поездки в Москву и сам Владимир Григорьевич. Он – вне себя от гнева, и, конечно, не только от гнева. «Как смели» решиться на такое дело без него! Ведь он здесь хозяин! Книжки находились в его распоряжении!.. Свою жену, разрешившую вырыть книги, Владимир Григорьевич готов объявить ненормальной, и это производит самой тяжелое впечатление даже на вернейших ему домочадцев.

Но надо спасать положение.

Как это сделать? Обратиться к властям! Рассказать им, как все случилось, объясниться… Не к местным, мелким властям, разумеется: не к приставам, исправникам и прокурорам. Их Владимир Григорьевич всегда игнорировал – игнорировал не только «с высоты своего мировоззрения»: сын генерал-адьютанта просыпался в нем порой в достаточно ярком и отчетливом виде. Нет, он обратится, согласно своему обычаю, к тем, с кем он может говорить как равный и с кем, во всяком случае, больше надежды добиться «взаимопонимания», а именно: к стоящим наверху, к мощным, к сильным, ни перед кем, как только перед самими собой, не ответственным!

Чертков летит в Петербург. Получает от друга своей молодости товарища министра высочайшего двора генерала-адьютанта Мосолова письмо к товарищу министра внутренних дел и шефу жандармов генералу Джунковскому и является к последнему. Как рассказывал после сам Владимир Григорьевич, Мосолов в своем письме обратился к Джунковскому в просьбой, чтобы он верил, что то, что ему скажет Чертков, будет правда.

Что же сказал Чертков Джунковскому?

Подробности его беседы с генералом неизвестны, но суть ее заключалась в том, что он передал шефу жандармов всю историю партии оставшейся после смерти Толстого нелегальной литературы и заверил шефа жандармов в том, что он, Чертков, не имел никакого отношения к извлечению книг из-под земли и к рассылке их в другие места. Мало того, Чертков, как бы в своего рода покаянном порыве, сам, по собственной инициативе, дал Джунковскому честное слово , что, по возвращении в Телятинки, он соберет вывезенные оттуда без его ведома и распределенные по окрестностям нелегальные брошюры и предаст их уничтожению, сожжению.

В Телятинках рассказывали после, что шеф жандармов довольно холодно и неприветливо выслушал кандидата в устроители аутодафе толстовских книг, но, очевидно, учитывая связи Черткова в сферах, решил все же пока ничего против него не предпринимать. Чертков же, вернувшись в Телятинки, обратился ко всем тем, у кого хранились книги, с требованием вернуть их ему обратно, на том основании, что увезены они были из Телятинок без его разрешения и ведома. Довод сомнительной ценности, потому что книги хозяину Телятинок не принадлежали. О том, для чего ему вдруг понадобились семь или восемь ящиков книг сразу, Владимир Григорьевич тоже никого в неизвестности не оставил.

Нечего и говорить, как ошеломило такое требование добрых «толстовцев». Надо было книжки Льва Николаевича – да еще какие! – преследуемые, редкие, заветные – отдавать его запутавшемуся в противоречиях другу. для заведомого уничтожения!

Но так силен был авторитет Черткова, что большинство не решилось с ним спорить. Отдало.

К величайшему моему изумлению, к выдавшим книги принадлежал и Сережа Булыгин, «правило веры и образ… последовательности», обычно не допускавший в своей жизни такого рода компромиссов. Его слабость и уступчивость в этом случае могут быть объяснены только тем, что он был одним из виновников и ближайшим соумышленником А. К. Чертковой в деле извлечения книг из-под земли. Допускаю, что она же, совершенно терроризированная своим мужем, упросила Сережу посодействовать выполнению всех требований Владимира Григорьевича.

Переживания В. Г. Черткова были, конечно, тоже очень сложны. Он весь жил верой в свое «дело», в свое бумажно-канцелярско-издательское «толстовство», а тут вдруг все это «дело» очутилось ближе и реальнее, чем это можно было себе представить, на краю полной катастрофы. С другой стороны, не могло не терзать Владимира Григорьевича сознание, что, посягнув на уничтожение богатого запаса ответственнейших и задушевнейших писаний Толстого, он совершил принципиально и морально недопустимый поступок. В этом невероятном эпизоде с сожжением сотен и тысяч религиозно-политических толстовских брошюр Чертков уподобился лисе, которая, попав в капкан и не видя другого средства спастись, отгрызла себе свою собственную лапу.