Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

…Поверь, что абсолютно никакие личные побуждения не руководили мною в этой переписке, а единственно – твердое мое убеждение, что бывают моменты, когда нельзя молчать, и что данный момент был именно такой.

Любящий тебя…»

Эти первые три письма написаны были в марте месяце 1914 года. Охлаждение в наших отношениях с Чертковым продолжалось целое лето и рассеялось только в конце августа, когда я прочел присланную мне – рукописную, конечно, – статью Черткова «Почему я сжег конфискованные книги Толстого». Доводы Черткова не поколебали моего отрицательного отношения к сожжению, но горячий и страстный тон оправдывающегося «толстовца» не мог остаться без воздействия. В душе моей что-то дрогнуло: «Зачем становишься ты в положение учителя, прокурора по отношению к старому другу Льва Николаевича? – сказал я себе. – Вспомни Христов завет: «не называйтесь учителями»!..»

И, смирившись, я решил обратиться к Черткову (20 августа 1914 г.) с новым письмом следующего содержания:

«Дорогой Владимир Григорьевич,

Статью твою «Почему я сжег конфискованные книги Толстого» я понял так, что ты просишь своих друзей поверить тебе, что, уничтожая тот случайный запас книг, который у тебя находился, ты поступал согласно требованию твоей совести. Позволь мне сказать тебе про себя лично, что я верю тебе в этом.

Я потому считаю необходимым тебе это заявить, что в последнее время в отношения наши вкралось какое-то нежелательное, тяжелое разъединение, – и не только нежелательное, но неестественное, потому что, как подсказывает мне мое истинное чувство, наши – не вчера сложившиеся – внутренние отношения гораздо выше, любовнее, дружественнее, чем то видимое проявление, в которое они теперь выливаются.

Я вполне признаю, что я мог быть виною той неясности в наших отношениях, которую я хотел бы уничтожить, – виною именно благодаря тону последних двух моих писем к тебе. Поэтому я приношу тебе искреннее извинение за все то в этих письмах, что могло если не оскорбить тебя, то причинить боль твоей душе.

Любящий тебя…»

В тот же день я получил ответ Черткова из Телятинок:

«Дорогой Валентин Федорович,

Благодарю тебя от всего сердца и от всей души за твое доброе письмо. Ты снял большую тяжесть с моей души – гораздо большую, чем ты можешь предполагать. Как и не могло быть иначе, я теперь полюбил тебя еще больше, чем раньше, и почувствовал к тебе еще больше уважения. Прости и ты меня за мою чрезмерную чувствительность, злопамятство и все то неприятное, что я мог тебе причинить. Не стану больше распространяться. Письменно не сумел бы выразить ту радость, которую ты мне доставил.

Любящий тебя друг твой…»

С души Владимира Григорьевича, видно, камень свалился. Натянутость в наших отношениях, особенно при встречах, прошла, чему искренно радовался и я сам.

…Помню, через три или четыре года, уже после Октябрьской революции, я встретился в Москве с бывшим деятелем издательства «Обновление» и лихим «контрабандистом» – перевозчиком запрещенного книжного товара Колей Фельтеном. Наш «моряк» с выбритыми усами и с черной бородой, растущей по-голландски из-под подбородка, переживал тогда крупные семейные неприятности. Он уже немного постарел и опустился, да к тому же еще недавно перенес сыпной тиф, недослышал и выглядел вообще весьма плачевно. По какому-то поводу мы коснулись вопросов книжного рынка, дела распространения «толстовской» литературы, издательств «Посредник» и «Обновление», и – я не знаю, как – с моих губ сорвалось: «…те книжки, которые были сожжены Чертковым». Я был уверен, что давняя история сожжения книг Фельтену уже известна, и. ошибся.

Боже мой, что сделалось тут с моим Колей! Глаза его расширились, рот раскрылся, он с ужасом уставился на меня. Приподняв руку и точно защищаясь ею от какого-то кошмара, он, наконец, проговорил:

– Как. как. как это сожжены ?! Что ты говоришь?! Послушай. что ты?..

Он походил на человека, с которым вот-вот случится удар.

А я и сам был в смятении и едва нашел в себе способность говорить, чтобы как-нибудь замазать свою обмолвку, уверить Фельтена, что просто употребил не то слово, и так или иначе отвлечь его внимание в сторону.

– То-то же, черт побери! – проговорил он, наконец, понемногу опоминаясь от своего столбняка и, видимо, уверяясь моими жаркими объяснениями. – А то сожжены!.. Х-ха! Мы, черт побери, можно сказать, с опасностью для жизни создавали и перевозили эти книжки, а тут вдруг. сожжены! Вот тебе на!.. Х-хе!..