Охотно и не раз рассказывала она также о своей аудиенции у императора Александра III, который был очень милостив к ней, представил ее императрице и, идя навстречу ее ходатайству, разрешил ей, вразрез с мнением цензуры, отдельное издание «Крейцеровой сонаты».
Софья Андреевна с детства знала Льва Николаевича, и только в ее памяти (если не по ее личному впечатлению, то по рассказам) мог сохраниться такой эпизод. На одном великосветском бале-маскараде несколько молодых людей, одетых бабочками и мотыльками, ввезли в бальный зал золотую колясочку с барышнями – девицами Самариными, одетыми тоже в соответствующие костюмы. Одним из мотыльков был гр. Л. Н. Толстой – будущий «великий писатель земли русской».
– В молодости, женившись, – рассказывала также Софья Андреевна, – Лев Николаевич все охранял мою нравственность. Ни за что не давал мне читать Золя. Умолял меня: «Ради Бога, не читай Золя!» Ну хорошо, я и не читала. Точно так же ни за что не хотел, чтобы я прочитала «La Dame aux Camelias» Александра Дюма. Я и ее не читала. Ужасно строго охранял меня!.. Я уже потом «научилась»: не от него, а больше от детей, из рассказов их.
Такие повествования я, конечно, слушал охотно и с интересом. Но, к сожалению, Софья Андреевна по большей части неминуемо соскальзывала до бесконечных повторений своих обид и огорчений, связанных с 1910 годом. И тогда слушать ее становилось невыносимо тяжело. Софье Андреевне хотелось оправдаться в том, что она омрачила последние месяцы жизни Льва Николаевича, и она сваливала вину на него. Тут у нее проявлялось прямо озлобленное отношение к памяти мужа, и когда она за вечерним чаем начинала, краснея пятнами и потряхивая от нервного волнения головой, бранить Льва Николаевича, поносить его, – поносить и бранить, обнаруживая при этом грубое его непонимание, – слушать ее становилось невозможно.
Особенно не давало Софье Андреевне покоя завещание Толстого. «Злой, гадкий, подлый поступок!» – говорила она. Однажды я не выдержал и стал возражать, резко и прямо. Она только еще больше раздражилась. Тогда я молча встал и вышел. На другой день мне, как бы шутя, выговорили мою «свирепость» (а я именно на этот раз был так спокоен и так ясно чувствовал, что поступаю как должно!) и объяснили, что, конечно, сам Толстой – великий человек, но что на него влиял Чертков, потому-то и завещание – гаденький, злой и подлый поступок. Такой же злой поступок и то, что Лев Николаевич «бросил» Софью Андреевну…
Но не только это – многое другое говорилось о Льве Николаевиче, всякая что ни на есть недобрая чепуха. Вылавливалось все что ни есть претендующего набросить темную тень на память Толстого, и с каким-то злорадством преподносилось мне или другим, случайным, слушателям, часто – нескромное, такое, что и слушать-то это в присутствии других бывало совестно. Всякий вздор, выдуманный о Льве Николаевиче каким-нибудь пустобрехом в книжке или в газетной статье, всякая сплетня – сугубо радовали Софью Андреевну. И казалось так нелепым, что я, посторонний человек, должен был защищать память и честь Толстого. против кого же? – Против его жены!..
Мне казалось иногда, что не только отдельные поступки Льва Николаевича, но весь его стариковский, за последние годы, облик не близок, не дорог был Софье Андреевне. Она и сама как-то призналась в этом, заявив, что, вспоминая Льва Николаевича, она старается не думать о нем о таком, каким он был в последнее время: «Подальше, подальше от него!..» С любовью вспоминала Софья Андреевна только то время, когда не было еще никаких «темных» и когда в их доме бывали Урусовы и Самарины, а не какие-нибудь «жид Гольденвейзер» или «подлец Чертков» и т. д.
Все это повествовалось старой и озлобленной женщиной вперемежку с вульгарными и откровенными рассказами о незаконных связях разных лиц (это вообще была одна из любимых тем Софьи Андреевны), руганью по адресу мужиков, соображениями о погоде, чтением томным голосом любовных фетовских стихов, рассуждениями о том, что вегетарианцев зимой кормить нечем, выражениями благодарности царю за ежемесячную 800-рублевую пенсию, подозрениями всей прислуги в воровстве, всяческими выражениями несомненно присущей ей скупости, разговорами о своей моложавости и т. д., и т. д. Почти все это я давно уже знал наизусть, и все это надо было слушать снова почти каждый вечер, как придешь, бывало, после работы к чаю. И все это было мне, особенно в ту пору, достаточно чуждо, и думалось, что уж лучше бы Софье Андреевне совсем никогда и ничего не говорить о Льве Николаевиче, – лучше бы забыть о нем, чтобы не говорить того, что чаще всего говорилось.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу