Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Письменный ответ Софьи Андреевны не удовлетворил меня, и я решил покинуть Ясную Поляну. Но вмешалась милая, незабвенная Варвара Валериановна, «старушка божья», известная кристальной чистотой своей души и бессознательно-святой подвижнической жизнью (это было живое воплощение сестры о. Сергия из повести Толстого «Отец Сергий»): она уговорила меня не взыскивать на Софье Андреевне, пройти мимо ее больных речей и упреков, не затруднять еще больше ее положения, не бросать работы и не уезжать из Ясной Поляны. Первое время после этого в отношениях наших с Софьей Андреевной чувствовалась известная принужденность, которая, однако, постепенно все сглаживалась и наконец совсем исчезла.

Из всех этих моих откровений читатель может заключить, что, должно быть, Софья Андреевна так же тяжела была и для мужа. И он будет недалек от истины. Я и сам себе часто говорил это в годы вторичного продолжительного пребывания моего в Ясной Поляне. «Может быть, Чертков был и прав?» – иногда мелькало в голове. Но тут же готов бывал и ответ: «Да, как бы не так! Если же и был прав в оценке характера Софьи Андреевны, то абсолютно неправ был в своем поведении и в своем личном отношении к жене Льва Николаевича».

И правда, иной раз вдруг так жаль становилось бедную, озлобленную, обиженную судьбой Софью Андреевну! Тогда я напрягал все свои усилия, чтобы сохранять спокойствие, ровно и без раздражения принимать все, что она говорит и, со своей стороны, не омрачать ненужными спорами, выражениями и резкостями ее печальный закат. Если мы и ссорились (из-за Льва Николаевича), то поссориться совсем, слава Богу, все же не поссорились.

Очень неприятны и прямо опасны были – опасны для репутации яснополянского дома и самой Софьи Андреевны – объяснения, которые она иногда давала и порывалась давать случайным посетителям Ясной Поляны. Показывая каким-нибудь провинциалам или столичным жителям комнаты Льва Николаевича, она обычно посвящала их при этом во все подробности событий несчастного 1910 года, обвиняя во всем прежде всего Черткова, а затем и Льва Николаевича и не стесняясь в выражениях. Удержать ее от этого было невозможно. Даже сыновей своих – Илью, Льва, Андрея, тех, кто поддерживал ее в прошлом в ее борьбе с Чертковым, – Софья Андреевна в таких случаях не слушалась. Она как бы жаловалась «всему честному народу» на свое несчастье. В результате не только близкие и дети краснели и страдали за нее, но даже и сами незадачливые слушатели, обычно никак не ожидавшие, что нечто подобное свалится на их голову в уютном белом графском доме, окруженном сиренями и липами, открывали рты от удивления. Все это я видел. И все же то материнское, теплое, вечно-женственное и человечное, что жило в Софье Андреевне, привязывало меня к ней.

Летом 1914 года я уезжал на два месяца в Сибирь, к матери. Переписывался оттуда с Софьей Андреевной. Вернулся в Ясную Поляну в самом начале августа, в разгар мобилизации. Какая здесь была тишина по сравнению с той городской и дорожной сутолокой, из которой я только что вырвался!..

Когда, впервые поднявшись по лестнице и войдя в дом, я услышал вдали топот ножек извещенной обо мне Софьи Андреевны и потом увидал ее круглое белое улыбающееся лицо и коричневые ягодины глаз, когда она подошла с протянутыми ко мне обеими руками, – то я, прежде чем поцеловать ее руки и принять ее поцелуй, сначала неподвижно остановился – в неожиданном удивлении: как я ей обрадовался! Так что нельзя было разобрать – кто мне родней: мать, с которой я только что расстался, или она родней матери…

Я как-то впервые ясно увидел, до какой степени свыкся и сроднился я с семьей Льва Николаевича, – и после него самого – прежде всего с его женой.

И тогда же, в ближайшие дни, впервые заметил я, что в Софье Андреевне как будто совершается духовный переворот, несомненный прогресс в сторону большей духовности. Она читала теперь творения епископа Феофана Затворника («Письма о духовной жизни» и др.), говорила о потребности в молитве, разбиралась с покаянным чувством в своем прошлом, строго себя судила вообще, живо и тяжело чувствовала весь ужас и все нехристианство войны, старалась сдерживаться в резкостях и о Черткове говорила как-то с меньшим озлоблением, лучше относилась к прислуге, понимала, по ее словам, разницу положений своего и крестьян (праздного и легкого – и тяжелого и трудного), понимала уклонение Церкви от Христова пути и порабощение ее государством, часто говорила (и, по-видимому, думала) о смерти и готовилась к смерти…