Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Я лично ни в каком случае не считаю себя православным, но и меня поступок священник тронул. Мне это кажется естественным, потому что у меня, по крайней мере, всякий свободно, по внушению сердца совершаемый поступок всегда вызывает уважение. Кроме того, он показал мне, как широко распространяется влияние Льва Николаевича, проникшее уже и в церковную среду. И, боюсь увлекаться, но мне кажется, что не имеющий на первый взгляд большого значения поступок священника является на самом деле одним из первых признаков грядущей церковной реформации. А вызвал или вызывает эту реформацию если не единственно Лев Николаевич, то в значительной степени именно он.

Один-два из моих знакомых упрекали меня в том, что я присутствовал на отпевании. Но я не раскаиваюсь в этом до сих пор, сколько ни вдумываюсь в происшедшее. Отчего было не объединиться в хорошем чувстве с прекрасным, искренним человеком, хотя бы он был православный священник?

Разумеется, ничего оскорбляющего память Льва Николаевича я в этом не вижу. Другое дело были производившиеся при его жизни закулисные попытки «вернуть его в лоно православия». Они внушали отвращение. А теперь Лев Николаевич – вполне законченное явление, к которому ничего нельзя ни прибавить, ни от него убавить, как бы этого и ни хотелось, быть может, кому-нибудь».

Философов процитировал это письмо в своей статье о событии в Ясной Поляне 13, согласившись с моей точкой зрения и опустив только рассуждения мои о Толстом как реформаторе и о его грядущей роли для судеб Церкви.

Некоторые «толстовцы» не могли, однако, успокоиться. В начале января 1913 года я посетил Москву и там случайно попал на очень людную вечеринку у старика Федора Алексеевича Страхова, философа «школы Толстого».

Тут надо мной устроили целый суд, подвергли сначала перекрестному допросу, а потом засыпали обвинениями в непоследовательности и в том, что своим присутствием на провославном богослужении на могиле Л. Н. Толстого я скомпрометировал или мог скомпрометировать «толстовство» в целом. Очень сердитыми эти нападки не были, да и не могли быть, потому что тон в беседе задавал хозяин, Федор Алексеевич, человек хоть, может быть, и узковатый в своих воззрениях, но зато исключительно добрый и благородный, органически не способный ни оскорбить, ни унизить другого. Однако я никогда раньше не видел его в состоянии такой, хоть и добродушной, ажитации, как в этот раз. Не без труда удалось мне опрокинуть его доводы, – указанием, главное, на то, что я действовал на свой страх и риск и что, так как «толстовства» как церкви или секты не существует и толстовским архиереем или священником я не состою, то значит, я никого и скомпрометировать не мог.

– К тому же, – говорил я, – поступок священника я считаю революционным, наносящим сильный удар авторитету Синода и, следовательно, разрушающим власть Церкви. Ведь тут не Толстой пришел к Церкви, а Церковь пришла к Толстому. Поступок священника показывает, что авторитет Льва Николаевича вырос в народе и перерастает авторитет Церкви. Тайная панихида на могиле Толстого является в этом смысле событием до некоторой степени историческим. Мне и хотелось быть лично свидетелем этого исторического события.

Тут Страхов и другие члены судилища – человек десять-двенадцать мужчин и женщин – поуспокоились и притихли. Не успокоился, однако, наиболее опасный из обвинителей, а именно – присутствовавший на собрании и тоже жестоко нападавший на меня «тишайший» Алеша Сергеенко. Когда уже я возомнил, что победил и оправдался перед «толстовским» синедрионом, Алеша вдруг елейным голосом проговорил:

– Ну, хорошо, я согласен, что священник действовал по бескорыстным побуждениям и что ты мог присутствовать на панихиде, но скажи, пожалуйста, а зачем ты по окончании панихиды крест поцеловал? Ведь ты мог этого не делать!

Скандал! Я живо почувствовал, что почва проваливается подо мной. Страхов тотчас притакнул Алеше, а остальные присутствовавшие так и вонзились в меня своими взорами: ну-ка, дескать, как ты вывернешься?

Вывернулся, сославшись главным образом на то, что, восхищаясь священником, не хотел его обижать и что раз священник пошел нам навстречу, то и мы могли в чем-то пойти навстречу ему. Помнится, что Алеша возражал дальше и что окончательно я его не убедил, да и не мог убедить, потому что «толстовцы» этого типа не знают и не признают другого мерила вещей, кроме узко понимаемой «последовательности».