Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

В те год или два, когда мы вместе жили в Ясной Поляне, Ю. И. Игумнова уже совершенно забросила живопись, к кистям и краскам не прикасалась и отдалась главной своей страсти: уходу за собаками. Собаки, животные вообще и природа составляли вторую натуру Жюли, как ее звали в Ясной Поляне. Вымыть, расчесать, накормить собак, свести их погулять – все это казалось Жюли актами сверхъестественного значения. К этой теме – куда побежал Маркиз, как и когда залаяла Белка, и т. д. – сводились обычно и все разговоры Жюли в гостиной.

Не надо только думать, что она была глупа или придурковата. Напротив, Юлию Ивановну отличал довольно резкий ум. Но зато она была страшно ленива. Без собак, в комнате, рослая, здоровая, сильная, могла часами валяться на кушетке и ничего не делать. В этом смысле, она действительно была «художественной» натурой.

Гораздо раньше, в молодости, Жюли вместе с дочерьми Толстого даже помогала ему в его литературных работах, то есть переписывала, отвечала на письма и пр., так что уже при мне покойный М. С. Сухотин называл ее иногда «родоначальницей династии секретарей» в Ясной Поляне: Игумнова, Лебрен, Гусев, Булгаков… Но в 1912 году Юлия Ивановна и за перо никогда не бралась. И только еще блуждала по лесам в окрестностях усадьбы очень охотно.

Юлия Ивановна была так ленива, что и ссор ни с кем не заводила. К чему? Ведь это не прибавит и не убавит ей ни одной собаки и ни одной лесной прогулки. В бурном 1910 году она вовсе не жила в Ясной Поляне, обретаясь неизвестно где, а теперь внезапно появилась снова, чтобы скрасить Софье Андреевне ее одиночество. И о крутой, спокойный и даже гордый характер Жюли разбивались все истерические взметы и треволнения Софьи Андреевны, как волны об утес.

Обомшелый уже немного утес этот любили в Ясной Поляне – и Софья Андреевна, и сыновья, и дочери Толстого: он никому не мешал и до некоторой степени «украшал» пейзаж.

Говорила Жюли – веско и медленно – звучным баритоном.

Вот с этими двумя дамами предстояло мне теперь коротать дни. Старые знакомцы – повар Семен Николаевич Румянцев, лакей Илья Васильевич Сидорков, его жена экономка Прасковья Афанасьевна, их 18-летняя дочка Верочка, горничная Софьи Андреевны – дополняли наш узкий круг.

Поселился я на этот раз внизу, в бывшем кабинете д-ра Д. П. Маковицкого, гостившего на родине, в Словакии. По вечерам, когда ложиться спать, обычно не мог утерпеть, чтобы не запереть на ключ дверь соседней комнаты «под сводами» – ту самую дверь, в которую постучался Лев Николаевич к Александре Львовне ночью 28 октября 1910 года, когда уходил навсегда из Ясной Поляны, и той самой комнаты «под сводами», которая была в 1890-х годах кабинетом Льва Николаевича и воспроизведена на известной картине Репина.

Особенно связь комнаты с уходом Толстого, а следовательно, со всеми тяжелыми событиями, предшествовавшими уходу, делала то, что мне жутко бывало оставаться ночью с незапертой дверью в эту комнату. Нервы разыгрывались, и мне начинало казаться, что там кто-то есть и что вот-вот оттуда появится тень Льва Николаевича…

Я рассказал об этом однажды вечером за чаем, и оказалось, что не я один такой трус. Разные комнаты, связанные с тяжелыми воспоминаниями об уходе и смерти Льва Николаевича, на многих нагоняют страх. Например, Татьяна Львовна, по ее словам, один раз «взяла себя в руки» и улеглась спать на диване в маленькой гостиной, рядом с кабинетом Льва Николаевича. И вдруг ночью кричит оттуда Юлию Ивановну. «Нет, не могу тут спать!» И перебралась к Юлии Ивановне в комнату, бывшую нашу секретарскую.

Да что – Татьяна Львовна! Взрослые сыновья Льва Николаевича ни за что не решались во время своих наездов спать в нижнем этаже дома, когда там никого не было, – ни «под сводами», ни в комнате с бюстом Николая Николаевича Толстого, где им чудился гроб, потому что там стоял 9 ноября 1910 года гроб с телом Льва Николаевича.

Между прочим, я перешел потом, когда снова вернулся Душан, именно в комнату с бюстом. Гроб с желтым, восковым лицом Льва Николаевича и с ледяно-холодной, закоченевшей рукой, которую я когда-то поцеловал, прощаясь с учителем, ярко восставал в моей памяти – и воображение нередко начинало шалить, когда я поздно вечером, утомленный, ложился спать. Такое слабодушие мне не понравилось, и я решил во что бы то ни стало перебороть его.

«Ну, хорошо, – говорил я себе, – положим, что случится-то, чего ты боишься, – что же именно будет?»

И вот я начинаю представлять себе, живо представлять, как мертвый Лев Николаевич подымается на столе, как он, опираясь на худые, скрюченные руки, медленно вылезает из гроба, как ставит ноги на пол и, простирая вперед руки, подобно гоголевскому Вию, идет ко мне.