Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

В самом деле, предоставив всем возможность свободно высказаться и спокойно выслушав все речи, суд удалился на совещание и через непродолжительное время объявил свой приговор: «решение Окружного суда утвердить, возложив на обвиняемых судебные издержки с круговой друг за друга ответственностью».

Таким образом, вопреки всем данным, выясненным на суде, вопреки определенным письменным требованиям и пожеланиям со стороны покойной, – вопреки закону, вопреки показаниям удостоверявших отпадение М. А. Шмидт от православия свидетелей, – утвержден был все-таки обвинительный приговор.

Стоило ли вести длительную дискуссию с судьями? Стоило ли гражданину Тагеру доставлять в суд чуть ли не целый чемодан документов, справок и доказательств в пользу своей точки зрения? Ведь когда г. Греков читал свой «приговор», за его спиной уже ясно вырисовалась тень городового с дубинкой, как олицетворение государственного насилия. Разбойники сделали свое разбойничье дело и – ушли, даже не покраснев!

И, видно, репутация из уже твердо установилась. Помню, как я первым спустился со второго этажа здания суда в переднюю и как группа человека в четыре судейских курьеров, встретила меня вопросом:

– Ну, что, засудили за старуху-то?

– Засудили!

– Ах, подлецы! И из-за мертвых-то живым покою не дают!..

Тут подошли оба выступавшие на суде свидетеля, и мы вместе вышли на улицу.

– А все-таки я рад, – произнес М. В. Булыгин. – Истина утверждается понемногу такими публичными свидетельствованиями ее. Ведь они боятся! Ведь когда я говорил, председатель на меня ни разу не взглянул. Все время сидел, опустив голову к столу.

Подчеркнул Михаил Васильевич также и то, что председатель не спросил свидетелей об их вероисповедании и избегнул неловкости в отношении присяги, не предлагая принять ее, а прямо задав вопрос: «вы не принимаете присяги?» – вопрос, который уже предполагал отрицательный ответ.

– Долбим, все-таки долбим понемногу! – поддакивал и добродушный П. И. Бирюков.

Впрочем, сидеть на гауптвахте подсудимым все же не пришлось: у И. И. Горбунова-Посадова приговор по делу о похоронах М. И. Шмидт поглощен был другим, более тяжким приговором по делу об издании «Круга чтения» Толстого, а дело о П. А. Буланже дотянулось как-то до 1913 года и попало под амнистию по случаю 300-летия Дома Романовых.

В тульском деле восторжествовали правительство, Церковь, Синод. Но вскоре разыгралось другое, относящееся и к Толстому, дело, в котором инстанции эти потерпели определенное поражение.

В первой половине декабря 1912 года окончился срок моего «обязательного» пребывания у Чертковых, и я перебрался из Телятинок в Ясную Поляну, чтобы заняться описанием библиотеки Л. Н. Толстого: приглашение Толстовского общества и С. А. Толстой оставалось в силе.

Перед моим отъездом В. Г. Чертков счел необходимым призвать меня к себе и объяснить мне свое «истинное» отношение к Софье Андреевне.

По его словам, у него не было ни малейшей ненависти к Софье Андреевне, «как к человеку». Если же он говорил и писал о семейной драме Л. Н. Толстого в газетах, то только для того, чтобы выяснить, почему Лев Николаевич так долго не уходил из Ясной Поляны, в то время как оставаться в ней для него было мучительно. Но он оставался, потому что это был его «крест», жить с такой женой, как Софья Андреевна. Ничего «высокого» в уходе Льва Николаевича нет. Воображают, что это был подвиг. Подвиг был не в этом, а в том, что Лев Николаевич так долго оставался с Софьей Андреевной…

Все – знакомые рассуждения. В ответ на слова Владимира Григорьевича, я сказал, что все-таки, по-моему, лучше не касаться семейной драмы Льва Николаевича в печати до тех пор, пока жива Софья Андреевна.

Тут Чертков заволновался.

– Да, – воскликнул он, – но подумай: ведь тогда умрет целое поколение и ничего не узнает об истинных причинах ухода Льва Николаевича и об обстоятельствах его жизни в Ясной Поляне!..

В этой заботе о том, чтобы снабдить «целое поколение» необходимыми сведениями, прежде чем оно умрет, был весь Чертков!..

В 1912 году в Ясной Поляне постоянно жили только Софья Андреевна и ее добровольная компаньонка Юлия Ивановна Игумнова, близкая родственница известного пианиста, профессора Московской консерватории К. Н. Игумнова, человек оригинальный и своеобразный. При жизни Льва Николаевича Юлия Ивановна сделала с него несколько этюдов маслом, изображая его по большей части верхом на разных лошадках: на Тарпане, на Делире. Дело в том, что ее и Толстой, и лошадки интересовали едва ли не в одинаковой мере. Один их таких этюдов Юлия Ивановна обратила в большую, но грубовато написанную картину, поступившую позже в столовую Московского вегетарианского общества и оттуда переведенную мною в Толстовский музей: там она в качестве декоративного пятна удачно скрасила один закоулок в темном коридоре. Лучшими работами Игумновой являются рисунок углем, изображающий Л. Н. Толстого в 1902 году, и особенно портрет Т. Л. Сухотиной-Толстой во время болезни (масло, 1898), находящиеся до сих пор в Ясной Поляне. Из других работ Игумновой я видел свернутым в трубку и валявшимся в пыли за библиотечными шкафами в Ясной Поляне недурной портрет кн. Н. Л. Оболенского, зятя Толстого. И это было, кажется, почти все, что создала Юлия Ивановна.