Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Впрочем, на другую такую «ноту» В. Г. Черткова, направленную не только против Софьи Андреевны, но и против «ошибочных» действий самого Льва Николаевича, последний с достоинством ответил:

«Прочел ваше длинное письмо и во всем согласен с вами, кроме того, что вы думаете и говорите о том стеснении своей свободы, в которое я будто бы себя поставил своими обещаниями. Согласен, что обещания никому, а особенно человеку в таком положении, в каком она (Софья Андреевна. – В. Б.) теперь, не следует давать, но связывает меня теперь никак не обещание (я и не считаю себя обязанным перед ней и своей совестью исполнять его), а связывают меня просто жалость, сострадание, как я это испытал особенно сильно нынче и о чем писал вам. Положение ее очень тяжелое. Никто не может этого видеть и никто так сочувствовать ему» (14 августа 1910 г.) 72.

Толстой оставался Толстым. В. Г. Черткову все-таки не удавалось окончательно сбить его с его позиции.

Не стоит загружать повествование передачей других случаев проявления всевластного, а подчас и капризного, характера друга Толстого.

Быть может, однако, читатель сам уже заметил, что в некоторых из описанных выходок Черткова проглядывает что-то болезненное, ненормальное, маниакальное. Если да, то я вынужден подтвердить, что такого рода наблюдение, умозаключение или догадка совершенно основательны. Если же нет, то пусть читатель судит по тому, о чем рассказано будет дальше.

Дело в том, что, как это хорошо было известно семье Черткова и всем, кто подолгу живал в его доме, Владимир Григорьевич по временам страдал определенного рода психическим расстройством, делавшим его совершенно невменяемым и неответственным за свои поступки человеком. Форма этого расстройства была всегда одна и та же. Владимира Григорьевича неожиданно охватывало состояние особого, ненормального возбуждения и лихорадочной суетливости. Тогда он вдруг как бы спохватывался, «пробуждался» и начинал усиленно двигаться, суетиться, много и неудержимо говорить и проявлять какую-то исключительную, ненормально-хлопотливую инициативу, все торопясь и торопясь куда-то. В этом состоянии, которое все в его доме-гостинице с населением в 20–25 человек прекрасно знали, Чертков, бывало, среди глубокой ночи внезапно просыпался, будил своих секретарей и помощников и или вступал с ними в горячие, «сумасшедшие» диспуты на различные темы, или же засаживал их всех за «страшно срочную» работу, причем заставлял переписывать что-нибудь совершенно несущественное, диктовал сумбурные письма и т. д. Днем он летал по всем комнатам дома с какими-нибудь необыкновенными проектами, предложениями, придирками, рассылал нарочных и вестовых в разные стороны, звонил по телефону (если это случалось не в деревне, а в городе), отправлял телеграммы.

Когда это происходило с Чертковым, все в доме тревожно шептали друг другу:

– У Владимира Григорьевича – возбужденное состояние! У Владимира Григорьевича – возбужденное состояние!..

И тогда всякий стремился, кто куда горазд, укрыться от глаз хозяина дома. Секретари запирались в своих комнатах, и когда огромный, с возбужденными глазами, с полуоткрытым ртом и шаркающими по коридору ногами Чертков стучался к ним и громко звал их, они, притаившись, сидели тихо, как мыши, и «делали вид», что их нет дома. Тот, подождав-подождав, шел разыскивать какую-нибудь другую из своих жертв…

Позже, в Москве, те, кто любил Владимира Григорьевича и кто был связан с ним (ближайшие друзья, жена, сын), приходили в ужас от поведения его на публичных собраниях, которые он в такое время с особенной охотой организовывал с целью выступить в качестве оратора. Лицо Владимира Григорьевича покрывалось красными пятнами. Глаза выражали беспокойство. Он суетливо перебегал с одного места на другое, неестественно кричал, размахивал руками, вступал в частные переговоры с публикой, ежеминутно неловко шутил и острил и сам первый смеялся над своими шутками и остротами. Приглашая, например, публику занять места, вдруг начинал потрясать в воздухе кистью руки или. «бол-бол-бол-бол!..» – болтать языком, изображая… колокольчик!.. В конце речи «игриво» расшаркивался перед публикой, раскланивался направо и налево, сознательно имитируя артиста на эстраде или балаганного паяца.

У тех, кто знал о болезни Владимира Григорьевича, зачастую останавливалась кровь в жилах при виде подобного жуткого зрелища. (Я не раз испытывал это.) Что же касается ничего не подозревающей публики, собиравшейся послушать «толстовца», то ей не оставалось ничего другого, как объяснять выходки Черткова. его милым, добродушным характером и милой шаловливостью, подчас как-то даже особенно трогавшими в престарелом друге Л. Н. Толстого.