Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Итак, частный и неинтересный как будто для истории вопрос о душевной болезни В. Г. Черткова на самом деле стоит трагичнее, чем это кажется с первого взгляда. Болезнь Софьи Андреевны – болезнь Черткова – смерть Толстого, – вот неразрывные звенья одной и той же цепи событий.

Мы – наблюдатели, мы – посторонние, но мы за голову хватаемся, когда более углубленное, точное и беспристрастное исследование обстановки и причин ухода и смерти Л. Н. Толстого невольно приводит нас к необходимости согласиться с выраженным в несколько парадоксальной и резкой форме, но примечательным выводом, сделанным для себя из размышлений на ту же тему старым последователем Льва Николаевича и другом семьи Толстых – Александром Никифоровичем Дунаевым:

– Трагедия Толстого состояла в том, что он оказался между маньяком и истеричкой!

«Неужто правда?! – спрашиваем мы себя и, по воле или против воли, отвечаем: – да, правда».

О мнимой или действительной «паранойе» С. А. Толстой, о приезде в Ясную Поляну невропатолога Россолимо и т. д. знают все. Во всех рассказах и воспоминаниях о 1910 годе об этом упоминается. Но о прогрессивном параличе В. Г. Черткова и о его болезни вообще нет и не было никогда ни одного упоминания [63] в печати и во всей мемуарной литературе о Толстом. Конечно, широкие круги ничего не знали о болезни Черткова. Не знал о ней, по-видимому, и Л. Н. Толстой [64]. И это немудрено: ведь Чертков никогда с ним подолгу не жил, семья больного молчала, а из общих друзей заговорить на эту тему с Толстым никто не решился. Софья Андреевна чувствовала какую-то муть, какой-то яд и какую-то темную силу в личности и внутреннем существе В. Г. Черткова, но она, как и сестра Льва Николаевича – монахиня, терялась и не могла найти этому никакого другого объяснения, кроме того, что Чертков был демонической натурой, орудием в руках дьявола.

– Недаром у него и фамилия такая: «Черт» – чёрт, – Чертков! – говорила она.

Нас такое объяснение не удовлетворяет. Диагноз д-ра Шкарвана здесь – более на месте.

Думаю, что страшный факт – тяжелой психической болезни ближайшего друга и фактического душеприказчика Толстого, одного из главных действующих лиц трагедии последних месяцев жизни великого русского писателя – скрывать далее нет нужды. Давайте фанатически любить правду. И не убоимся, хотя бы только в интересах справедливости по отношению к другим участникам «толстовской» драмы, взглянуть в глаза правде и в этом случае.

10 мая 1926 года я прочел в Праге, в закрытом кругу, состоявшем, главным образом, из русских и чешских литераторов и ученых, весь текст интимного дневника Льва Николаевича («дневника для одного себя») за 1910 год. Чтение дополнено было вступительным словом и комментарием, именно в том духе, что Толстой представлял предмет борьбы между Софьей Андреевной и Чертковым. Прений после доклада не было, но, когда присутствующие уже расходились, то один из них, профессор Сергей Владиславович Завадский, юрист и историк русской культуры и, в частности, литературы, бывший сенатор, представитель своего класса, но в то же время человек исключительной тонкости ума (ныне умерший), заявил мне:

– Ну, что же, Валентин Федорович?.. А Лев-то Николаевич все-таки во всем виноват!

– Почему же, Сергей Владиславович?

Я не успел получить достаточно вразумительного и полного ответа: Завадский, с толпой слушателей, уже покидал помещение. И после нам не удалось поговорить на затронутую тему. Но слова Завадского застряли у меня в голове, и я долго потом все снова и снова размышлял о том, почему старый судья и искренний поклонник гения и личности Толстого [65], мог прийти к выводу, обличающему и осуждающему Льва Николаевича. Одно объяснение представилось мне, и, зная Завадского, я думаю, что именно это он имел в виду: Лев Николаевич заслужил обвинительный приговор потому, что он слишком много позволял Черткову и что в недостаточной степени становился на защиту своей жены, – никакому другу нельзя позволять вносить разложение в семейную жизнь. «Я угадал мысль Завадского, – говорил я себе – нечего и пытаться расспрашивать его подробнее, другого он ничего не скажет, раз он пытался судить объективно, как судья».

И хоть я, с своей стороны, никогда не смел и не смею покуситься даже на тень какого-либо личного осуждения Льва Николаевича – так велика моя вера в него и в такой полноте священно для меня все, что относится к его «я», – но все же я не могу не признать, что Завадский взял, если я угадал верно, правильное направление при рассмотрении дела и коснулся действительно самого уязвимого места в психологии и действиях Л. Н. Толстого в дни и месяцы наиболее бурного развития его семейной драмы. Да, с Чертковым и его притязаниями надо было покончить энергичнее.