Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Если сохранение за собою всех прав «игумена» в своем «монастыре», то зато – со всеми «братьями» и даже с самыми молоденькими «послушниками» – на «ты».

Если материальные преимущества, излишества и неравенство даже по сравнению с своими же домочадцами, то зато на людях, в «трапезной» все сидят на некрашеных деревянных скамьях рядом и удивляют этим газетных корреспондентов.

Если неумение, нехотение, невозможность зарабатывать хлеб насущный физическим трудом по букве «Писания», то зато – веселые сенокосы для Димочки, с гармониками и девками, и демонстративные, один или два раза в год, выходы «самого», отяжелевшего, огромного, толстого, комически обвешанного атрибутами труда, на «простую» работу…

Были, конечно, и счастливые моменты в жизни чертковского дома, вроде маленьких импровизированных собраний при участии Владимира Григорьевича и почти всего состава домочадцев, по вечерам, за чайком, в «кабачке», то есть на кухне. Экономка, милая пожилая воронежская хохлушка Анна Григорьевна Морозова, друг всей «толстовской» молодежи, «разорялась», подавала баранки, с «бати» соскакивали его хандра и натянутость, он становился милым, добродушным, расспрашивал, рассказывал, о «противо-софийских» (Софья Андреевна) интригах забывалось, – и тогда всем становилось уютно, весело и хорошо. Но один «кабачок» чертковского дома все же не спасал. Хотелось большей искренности и последовательности – и внутренней, и внешней – «в духе учения».

Теперь я сужу, но тогда я не судил. Молодые «толстовцы», поступавшие к Черткову, вообще никого не судили, хотя им и не могли не раскрываться вскоре же все темные и отрицательные стороны быта чертковского дома. Они не судили, потому что они все, как и я, являлись в этот дом в период переживания всем своим существом высокой «радости первых ступеней освобождения»: они полны бывали чистых евангельских настроений и на грехи и даже пороки своих ближних учились смотреть только всепрощающим оком. Они не судили, но им всем, конечно, как и мне, бывало не по себе, бывало больно открывать, день за днем, самые грубые нарушения громко провозглашаемых основ доброй жизни, для усовершенствования в которой они, собственно, и приходили в этот дом ближайшего и любимейшего из учеников их общего учителя.

Но проходило время, и являлось – сначала невольное, а потом и вольное, значит – преступное с нравственной точки зрения, развращавшее самого осуждающего, осуждение… Или же, напротив, – и это даже чаще – человек невольно уступал, поддавался, подчинялся основному тону окружавшего его обихода, научался считаться с фактической иерархией не-иерархического «толстовства», отказывался. не от брюзжания и критиканства лишь (этого не жаль!), а от упорных попыток добиться предельного повышения уровня своей внутренней жизни и наиболее отвечающих нравственным запросам внешних форм ее выражения, и, таким образом, постепенно снижаясь и покидая один гордый замысел за другим, привыкал плыть по течению безысходного компромисса.

Тут наступала пора горчайшей раздвоенности: с одной стороны, окружающая, живая, подлинная, реальная жизнь «втягивает» в себя, с другой – выработанные идеалы влекут в совершенно противоположную сторону. Человек мучается.

Но и на это в оборотистом доме есть спасительное средство. Тут прочно и совершенно неотторжимо привился взгляд, что идеалы – одно, а жизнь – другое. Взгляд этот выражается точными и многократно повторявшимися словами учителя: смысл жизни – в совершенствовании, но идеал – недостижим, и нужно лишь по мере сил стремиться к приближению к идеалу. Правда, у учителя добавлялось, что если кто остановился в своем стремлении вперед, то он уже не только стоит, но идет назад. Но об этой прибавке на деле как-то обычно забывалось, и выходило, что основное правило учителя о «посильном стремлении к недостижимому идеалу» часто становилось весьма удобной ширмой или отговоркой, чтобы весьма удобно и спокойно, в течение неограниченного времени, отстаиваться на одной из точек этого бесконечного (а, значит все равно неодолимого) пути к обязательному для всех идеалу совершенства. К тому же, сам Толстой часто так и говорил, что мы все так далеки от идеала, что является, в сущности, даже безразличным, где кто находится, лишь бы все двигались. Но кто регулирует «движение» и следит за тем, чтобы оно не останавливалось? Разумеется, только сам человек! только его совесть!.. Уж тут-то, в этом пункте, никакой «толстовец», никогда (!) не мог бы допустить и самой тени возможности какого-либо «насилия» над собой!.. Рост души, – а ему соответствует совершенствование внешних форм жизни, – это – «тайна», «глубина», область внутреннего взаимодействия человека с Богом и только с Богом! Все это так. Но и тут – широкие ворота для соблазна, и «враг рода человеческого» не дремлет. Ленивец, которому надоело «двигаться», не прочь вступить в молчаливую сделку с самим Господом Богом (понимаемым, разумеется, духовно). Внешних контролеров «движения» нет и быть не должно, и не может, – ну… а с внутренним-то «мы» уж как-нибудь сами справимся: просто глядеть Ему в очи перестанем, отвернемся, – и Он, конечно, тоже «насиловать» нас не будет.