Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

А ведь в этом именно и заключается тот поистине недостижимый идеал, который стоит и перед «толстовством» и перед христианством (по крайней мере, в его староцерковном толковании).

Итак, я спрашиваю: может ли такой «недостижимый идеал» оживить, оплодотворить нашу духовную жизнь, влить силу и мощь в наше стремление к нравственному совершенствованию?

И отвечаю: если и может, то разве лишь постольку, поскольку мы примем его за идеал не для живущих, а для умирающих ; поскольку мы, подобно Толстому, будем строить все правила жизни на основании панического страха перед неизбежно грозящей нам смертью; поскольку мы не примем, отвергнем тот внешний, материальный, реальный мир, в который мы посланы Богом и в котором протекает наша сознаваемая нами жизнь.

Это – идеал, способный вдохновлять к безболезненному умиранию, к уходу из этой видимой жизни, но не к жизни Если же мы примем волю Бога, сознаваемую нами в глубинах своего духа, как волю, пославшую нас в жизнь для жизни, а не для преждевременного умирания, умирания «заживо», то идеал аскетический, идеал отвержения от мира, неизбежно вытекающий из доводимых до своего логического конца «толстовских» и христианских основоположений, – идеал этот не может ни удовлетворить, ни вдохновлять нас.

Если даже мы постараемся понять этот идеал, как идеал власти духа над телом, то и тут он должен быть ограничен. Не слепое умерщвление плоти должно, в таком случае, составить содержание этого идеала, а приведение духа и плоти к таким взаимоотношениям, которые, допуская жизненность того и другого начала, не влекли бы за собой власти тела (хаоса) над духом (началом творческим, организующим), а наоборот.

Словом, когда мы начинаем говорить об идеале жизни человека, то мы должны иметь в виду идеал реальный, достижимый для человека, а не отвлеченный и нежизненный идеал «недостижимый». Идеал достижимый существеннейшим и действительнейшим образом оплодотворяет наши попытки к самоулучшению, – идеал «недостижимый» родит пустоцветы. Первый вытекает из соображений действительных, реальных потребностей и возможностей человека как целого, второй – отвлеченно создан монашеским воображением тонущего в мистике христианства и ненавидящего тело (за то, что оно тело) и землю (за то, что она земля) «толстовства».

У Льва Николаевича мы не находим даже последовательно проведенного разделения значения «недостижимого идеала» в области чисто духовных устремлений, духовного совершенствования, в собственном, тесном смысле, и в области применения духовных категорий или достижений в качестве норм практического нравственного поведения. Он одинаково рассуждает о «недостижимом идеале» в любви к людям и в вегетарианстве, в борьбе с гордостью и в переходе на физический труд, в отказе от тщеславия и в отношении к праву собственности и т. д. Между тем, в одном случае мы имеем дело с побуждениями и внутренней работой психологического характера, в другом – не только психологического, но и физиологического, физического, материального. И в то время, как в первом случае прогресс человека может быть, в известном смысле, действительно безграничным (а значит, идеал этого прогресса неопределимым, «недостижимым»), во втором случае этот прогресс во многом – может быть, наполовину – ограничен рамками физического, материального характера. Толстой и знает эти рамки, но они представляются ему ничем иным, как лишь каким-то досадным «препятствием» на пути к нравственному совершенствованию, – препятствием, которое стесняет нашу «свободу» и которое должно быть мало-помалу преодолено либо, в худшем случае, лишь терпимо. Между тем, на самом деле наличие рамок обусловлено телесной стороной нашей природы, и полное отстранение их невозможно, да и не нужно, а ломка, по большей части, также не проходит для человека безнаказанно.

Нет правила без исключения. Появляются и живут среди нас и святые. Христос, Будда, Франциск Ассизский были святые. И Сережу Попова (не Сережу Булыгина) я искренно считаю святым. Но их путь – другой. И, несмотря на преклонение наше перед ними, мы все, каждый из нас в душе знаем, что мы не можем, не хотим и не имеем права вступить на их путь, поскольку перед нами лежат другие жизненные задачи, поскольку мы являемся, как это и в просторечье говорится, «обыкновенными людьми». Обыкновенными, а не «необыкновенными». Правилом, а не исключением. И тут мы обязаны поставить другой вопрос: для кого же, в самом деле, пишутся, провозглашаются и создаются религиозные, философские и нравственные системы? Для самих только творцов и проповедников или и для других людей? Если же и для других, то – только для некоторых, для более одаренных, для исключений или для всех? Я думаю, что поскольку религиозная или нравственная истина провозглашается во всеуслышание, то она провозглашается для всех, имеет общий, вселенский характер. Каждый обыкновенный, заурядный человек принимает ее за руководство. Положение одаренного человека разнится от положения человека ординарного только в том отношении, что у первого, очевидно, «карма» более высокая: ему нужно сделать меньше усилий для усвоения и воплощения истины, чем второму. Истина же и путь, разумеется, остаются для всех одними и теми же, общими, что не мешает отдельным единицам идти своим, особым путем – быть может, и путем аскетическим.