Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Впрочем… Зачем мне трудиться излагать содержание моего реферата, когда это за меня, довольно бойко, хоть, может быть, и немножко вульгарно, сделало тогда же Охранное отделение?! В самом деле, в 1914 году, при привлечении меня к ответственности за составление и распространение воззвания против войны, Тульское жандармское управление, засадив меня в тюрьму, вытребовало обо мне справку от начальника Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в г. Москве. В этой справке от 27 ноября 1914 года за № 306.978 говорилось:

«Потомственный почетный гражданин Валентин Федорович Булгаков известен Отделению, как анархист-толстовец. В 1909 г. Булгаков, не окончив курса, вышел из университета. Состоял личным секретарем гр. Л. Н. Толстого. 21 октября 1910 г. Булгаков прочел в аудитории Московского университета лекцию, сущность коей заключалась в том, что университет (не исключая и заграницы) представляет продукт бюрократического творчества. Университет не дает того, о чем думает и мечтает большинство. Профессора-карьеристы скрывают под личиной звания «профессоров» невежество. Истинные ученые-идеалисты народились вне стен университета. Университет только тогда может удовлетворить всей сумме желаний, когда он будет отделен от государства и станет вне влияния на него правительства. Единственный способ саморазвития – это идти в народ и мирным путем проповедовать свободный храм науки. Некоторые места чтения, а также место об отказах от воинской повинности, произвели на слушателей сильное впечатление.

Подпись: за начальника отделения помощник ротмистр Знаменский».

Сверху – надписи: «Секретно» и «Арестантское».

Хлестко? Не правда ли? Писал, во всяком случае, должно быть, не ротмистр, а какой-нибудь студент-шпик. Грустно? Да. Но не невероятно. Я даже помню фамилию одного из таких студентов-доносчиков, разоблаченных после Февральской революции в 1917 году: это был мой товарищ по факультету ташкентец Сиротинин, бледный, вялый усач-блондин. Чтобы вызвать к себе большее доверие среди товарищей, он скомпоновал даже однажды номеришко студенческого журнала, в который и я, по его настоянию, дал что-то о Толстом. Противно было потом вспоминать это белое и ставшее вдруг казаться позорно грязное усатое лицо… Так вот, этакий тип сидел где-нибудь на задней скамейке на моем реферате и потом настрочил свой донос в Охранку. Б-р-р!

Не без опасений наткнуться на протесты за несколько резкий тон, приступил я к чтению. Против ожидания, студенты выслушали реферат в полном молчании, спокойно, внимательно. Некоторые места прослушали с напряженным вниманием и сидели тихо-тихо.

Когда прочел, раздались дружные рукоплескания, чего я опять не ожидал.

Начались прения. Вышло, что большинство ораторов (всего их было человек 12 или больше) говорили в очень сочувственном мне тоне. Противники тоже указывали, что в реферате много верного об университете. Многое в речах товарищей было очень трогательно. Да и определилось как-то сразу, что все-таки общее настроение собрания несомненно сочувственно мне. Так, на очень уж наивные речи некоторых оппонентов аудитория просто смеялась. Было также очевидно, что реферат задел присутствующих, взволновал их. Все без исключения ораторы говорили в очень приподнятом тоне, с большой искренностью, часто – несвязно, как умели, но от всей души, взволнованными голосами, с порывистыми жестами. Один раз, во время прений, присутствующие над чем-то засмеялись. С одной из скамей вскакивает студент: «Товарищи! Мы здесь обсуждаем самые глубокие вопросы нашей жизни, а вы смеетесь! Разве можно так несерьезно относиться к тому, о чем говорим?» Со всех сторон раздалось: «Почему несерьезно?! Кто несерьезно относится?» Студенты не ожидали, что в этот момент их можно упрекнуть в несерьезности.

Один студент заявил, что, наверное, большинство товарищей и не последует моему призыву – выйти из университета, но семена учения, посеянного сегодня в их сердцах, взойдут может быть, через много времени и дадут свои плоды. Другой сказал, что он – «рядовой студент», что он понял меня, но за мной не последует, потому что «не имеет тех моральных сил», какие, по его мнению, должны быть у меня. Третий возразил ему: «А пробовали вы идти за Булгаковым?!» (Это был Юрий Жилинский, медик 2-го курса, который сам собирался выходить и потом вышел из университета.) Когда один наивный человек стал призывать меня, чтобы я еще «подождал», «одумался», чтобы я остался в их среде и т. д., – то вся аудитория громко засмеялась, закричала и замахала руками: «Довольно, довольно! кончайте, будет, уходите!» Другой студент призывал идти всех своей дорогой, но идти честно, не навязывая своего мнения другим. В своем общем ответе всем оппонентам я вполне согласился с ним, сказав, искренно и от души, что у меня лично никак не было намерения навязывать свое мнение, что я читал для того, чтобы слышать возражения товарищей, и что если мы и пойдем не одной и той же дорогой, то это нисколько не нарушит моей любви и уважения к ним.