Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Лично меня никогда не удовлетворяло учение о «недостижимом идеале», занимающее, однако, огромное место в общей концепции религиознофилософского мировоззрения Толстого. Оно казалось мне недостаточно определенным и внутренне противоречивым. При первом свидании с Львом Николаевичем в 1907 году я ставил ему вопросы о последовательности, о minimum’e материальных потребностей и о предоставлении излишков в общую пользу, об организации сообщества, лиги единомышленников.

– Нужно вообще избегать всякого формализма и принуждения, – ответил Толстой. – Что же касается minimum’е, так круг человеческих потребностей очень невелик. Но я вас понимаю. Это свойственно вашему возрасту, все сводить на практическую почву!..

«Круг человеческих потребностей очень невелик…» И, однако, многие из нас, сочувствующих взглядам Льва Николаевича, живут много выше минимального круга потребностей.

«Это свойственно вашем возрасту…» Хорошо. Но шли года, возраст изменялся, а сознание известной внутренней противоречивости учения о «недостижимом идеале» не исчезало, а, скорее, углублялось. Столкновение с «двором» Черткова углубило его особенно резко. Значит, не в моем только юном возрасте было дело.

Да, долго мучился я над этим противоречием. Долго никак не мог его разрешить. И, может быть, только теперь нашел или наметил, хоть для себя самого, возможный выход из этого противоречия.

В чем же состоит этот выход?

Вообще говоря, учение о «недостижимом идеале» имеет глубочайший метафизический и практический смысл, и я этого не отрицаю. Метафизический, – потому что стремиться к «недостижимому идеалу» – это и значит, по слову Евангелия, стремиться к совершенству Отца; таким образом, понятие «недостижимого идеала» предполагает существование Бога. И, обратно, если мы верим в Бога, то Он не может быть для нас, для нашей души ничем иным, как именно «недостижимом идеалом». Это – одно. Другое: практическое значение понятия о «недостижимом идеале» в нравственной жизни тоже очень велико. Идеал светит нам как звезда, как маяк. Мы движемся вперед, потому что мы видим впереди эту звезду, этот маяк, и они выводят нас из мрака. Таким образом, если бы, в области нравственной, мы уничтожили зовущий вперед идеал, то не было бы и прогресса жизни, значит – не было бы религиозной жизни, просто – не было бы жизни, в настоящем смысле слова.

Это я знаю. Но для меня тут безусловно необходимы оговорки. Чтобы сделать понятнее эти оговорки, я поставлю такой вопрос.

Что, если бы содержанием «недостижимого идеала» в нравственной области мы представили бы себе абсолютную свободу от греха и такую полную победу над плотью, что, как это и воображают себе некоторые мистики, плоть уже вполне подчинялась бы духу и, скажем, человек мог бы реально отделиться от земли и парить над нею в виде легкого, светлого призрака, —

Как недостижимый идеал одухотворения, мы могли бы представить себе этот – разумеется, совершенно нереальный – образ.

Что же, можно было бы, выражаясь несколько грубо, использовать этот образ в качестве положительного, хотя и «недостижимого», идеала, для вполне реального, проходящего в границах земной жизни стремления человека к нравственному совершенствованию?

Содействовал бы такого рода «идеал» усилению внутренней работы в стремящихся к нравственному совершенствованию личностях? Будил бы все дремлющие духовные силы в их груди? Вдохновлял бы? Звал бы? Мешал забыться, лениться, духовно спать?

Думаю, что на все эти вопросы мы должны ответить отрицательно. Нереальное не может дать силу реальному, хотя бы и не во внешней, а в духовной области.

Но не является ли столь же нереальным и образ человека, совершенно освобожденного, в духовной и нравственной жизни, от какого бы то ни было влияния своей физической природы? Образ человека, умертвившего в себе всякий голос полового чувства, всякую потребность не только духовно, но и как бы физически сливаться с природой, – в моменты, подобные моментам радостного пробуждения ее в яркий и прохладный мартовский полдень или томного засыпания в лилово-золотистый августовский вечер? Умертвившего в себе пытливость к знанию, хотя бы и «бесполезному» (по Толстому), страсть любознательности, стремящейся проникнуть в тайны неба, океана, поверхности и недр земли? Умертвившего в себе интерес к индивидуальности какого бы то ни было другого человека и отказавшегося, перед лицом Бога и людей, от своей собственной индивидуальности? Не ценящего и не замечающего многообразных, неповторимых переливов цветов и красок, звуков и ароматов в мирозданьи? Заменившего, в кругу своих интересов, все живое, исчезающее и вновь появляющееся в мощном круговороте смерти и возрождения, одними отвлеченными, рассудочными схемами? Словом, образ аскета и отщепенца, образ человека, умершего заживо, отрекшегося от себя?