Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Л. Н. Толстой больше всего боялся «спустить» идеал, подводить его к какой-то покоящейся основанием не вверху, а внизу норме. Я стою на той точке зрения, что основанием нашего жизненного идеала должны быть и верх, и низ, и земля, и небо, и дух, и тело – из взаимного изучения, сопоставления и учета значения которых должна быть выведена, в качестве нормы нашего поведения, разумная, отвечающая потребностям нашего духа и законам социальной гармонии, золотая середина.

Человек – это то, о чем читаем у поэта:

и для него должен быть создан закон не отвлеченно духовный, и не узко материальный, а духовно-материальный, психо физиологический, человеческий, жизненный, срединный.

Повторяю, если в области чисто духовных переживаний человека можно считать вполне свободным, то во внешнем укладе своей жизни он во многом зависит не только от своих духовных стремлений, но и от своей физической, телесной природы. И поскольку в чисто-духовной области трудно ставить человеку какие-нибудь границы, навязывать рецепты и законы, – постольку во внешней, практической области (человек и государство, человек и собственность, человек и мир животных и т. д., и т. д.) обязательно должны быть установлены какие-то более конкретные, более уловимые и осязательные нормы, чем неопределенные, едва маячащие вдали вехи «недостижимых идеалов».

Эти нормы, установленные для внешнего, практического уклада человеческий жизни, не могут стеснить ничью свободу. Слабый (а большинство – слабые) понемножку будет к ним подтягиваться, пока Бог не поможет ему подтянуться вплотную, а сильный… сильный, как и в деле духовного совершенствования, возблагодарит судьбу, что, одарив его выдающимися духовными способностями, она облегчила ему работу его жизни.

Это «снижение» идеала гораздо более рационально, чем безответственное, отвлеченное взвинчивание его на недосягаемую для большинства реального, живого человечества высоту. Оно лишает возможности и лицемера оправдывать свою духовную леность и неподвижность тем, что он «по мере сил» стремится к «недостижимому» идеалу и что, в сущности, он вовсе уж не такой преступник, потому что идеал все равно «недостижим» и те, кто дальше его ушли по дороге к этому идеалу, все-таки, дескать, не менее далеко отстоят от него, от этого «недостижимого» идеала.

Да, такое понимание идеала, к которому стремится пробужденный к духовной жизни человек, представляется мне более живым, реальным и ответственным. Гордые «высотой» своего отвлеченного жизнепонимания, правоверные «толстовцы», конечно, никогда не променяют его на то, о чем я здесь толкую, но я убежден, что если бы они это сделали, то, по всей вероятности, жизнь некоторых из них не была бы столь безобразной, хотя бы одним только невольным лицемерием своим, как теперь. И будь такое, более скромное и ответственное понимание идеала близко в той или иной степени В. Г. Черткову, – вероятно, сложилась бы иначе и его жизнь, столь глубоко меня разочаровавшая.

Выход из университета. – Реферат об университетской науке и прощание с товарищами-студентами. – Мои личные отношения с В. Г. Чертковым. – Нежеланная цензура. – Спор о «правах» переносится наследниками Толстого на столбцы печати. – Отказ от выполнения требования Черткова относительно вывоза из Ясной Поляны корреспонденции Толстого. – Довольно «кружковщины». – Отъезд в Сибирь.

Еще при жизни Льва Николаевича, 20 октября 1910 года, прочел я в одной из аудиторий юридического факультета Московского университета свой реферат об университете и университетской науке 77, подав предварительно прошение ректору о выходе из университета. Собралось человек 250–300 студентов, несмотря на то что университетская администрация в лице проректора профессора Гулевича ставила препятствия моему выступлению и дала разрешение вывесить объявление о реферате лишь в самый день его прочтения.

В реферате я более или менее подробно изложил все те мотивы расхождения моего с тогдашней русской высшей школой, которые на своем месте в этих записках уже были приведены. Многое и добавил. Критиковал университетскую систему преподавания вообще. Привел примеры великих ученых, в университете не учившихся (Паскаль, Франклин, Фарадей, Дэви, Румфорд, Ламарк, Лаплас, Эдиссон, Д. С. Милль, Г. Спенсер, Фихте-старший, Сен-Симон, Роберт Оуэн, Фурье, Прудон, Фридрих Энгельс, Генри Джордж, Мишле, наш Забелин); ученых, учившихся не по специальности (Дарвин – богослов, Эйлер – богослов и лингвист); ученых и писателей (Гегель, Белинский), не понятых и не признанных университетом. Идя по стопам Толстого, опровергал принцип «знания для знания», «разоблачал» суть таких научных дисциплин, как политическая экономия и юриспруденция, сводящиеся к оправданию существующего государственного строя, критически расценивал медицину и технику. «Наука, – говорил я, – должна быть живой силой, преобразующей жизнь. Между тем, привилегированным и властвующим меньшинством она теоретизирована и ложно направлена именно для того, чтобы не стать живой силой. Глубокая, сознательная внутренняя реакционность прочно укоренилась в большинстве представителей ученого цеха». Зависимость университетов от правительств, «основою которых является организованное насилие, а символом штык», компрометирует науку и не может содействовать ее истинно плодотворному и свободному развитию. На деле можно заниматься и отдаваться науке и вне университета.