Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Говорил, вообще, в ответ на возражения немного, тем более что было уже поздно, 12-й час ночи, и мы уже нарушили все правила, так что заведующий собраниями чиновник несколько раз входил и просил кончать собрание (каждый раз студенты кричали на него, чтобы не мешал, и он скрывался за дверью).

Еще надо сказать, что студенты как-то сами очень чутко поняли, что я прощаюсь рефератом с ними, с университетом. – «Ведь он прощается с нами! – говорил один оратор, – пожелаем же ему»… – Громкие, дружные и долгие рукоплескания последовали в ответ. Милые, доброжелательные лица со всех сторон обратились ко мне. Я кланялся, – все, чем я мог отвечать товарищам. Потом с толпой вышел в коридор.

– Прощай! – подошел знакомый студент. Мы поцеловались. Это был сигнал.

– Прощайте, прощайте, товарищ! Всего хорошего! – начало раздаваться со всех сторон.

Мне жали руку, целовали меня совсем незнакомые товарищи, – лучше сказать – братья, – с которыми так ясно мы поняли свое духовное единство, неразрывную нашу близость, принадлежность нашу к одному и тому же верховному единому источнику всякой жизни.

Прибавлю еще, что, как мне показалось, в собрании больше было совсем молодых студентов. Многие собирались еще поговорить со мной, но так как я уезжал на другой день из Москвы, обещались писать мне.

Спустившись с первой лестницы, на площадке остановились. Стали предлагать вопросы. Я отвечал. Долго говорили. Наконец служители начали торопить: нужно закрывать университет. Спустились совсем вниз. Там снова остановились. Служители погасили электричество. Мы двинулись. Электричество вновь зажглось. Мы снова остановились. Снова служители потушили огни. Студенты закричали, и свет был опять дан. Университетский двор мы прошли толпой. Толпой вышли на улицу и стали около ворот, продолжая разговаривать. Наконец, опомнились, засмеялись сами на себя и разошлись.

Так удивительно расстался я с Московским университетом. Ради одного этого стоило из него выйти.

Помню, когда я вернулся в Ясную Поляну, Лев Николаевич (это было за неделю до его ухода) особенно приветливо меня встретил, расцеловал и с живым интересом расспрашивал о реферате и о впечатлении, произведенном им на студентов. Я узнал, что в номере «Нового времени», полученном в Ясной Поляне в утро того дня, как я приехал, оказалась напечатанной телеграмма из Москвы о моем чтении, и это как будто еще более заинтересовало Льва Николаевича.

– Надо это непременно почитать! Что он там такое написал? Надо почитать! – повторял Лев Николаевич с ласковой улыбкой.

Остальные обитатели Ясной Поляны тоже глядели на меня как на маленького «героя». Все это дало мне смелость вручить Льву Николаевичу свой реферат, а также только что написанное мною письмо к матери с описанием моего выступления в университете, для прочтения. Я получил эти материалы обратно на другой день, причем Лев Николаевич, на ходу и как будто избегая встречаться со мной взглядом, обронил:

– Все хорошо, все хорошо!..

А потом я узнал, что накануне вечером им были занесены в дневник следующие строки: «Приехал милый Булгаков. Прочел реферат, и тщеславие уже ковыряет его» 78.

Лев Николаевич всегда был очень проницателен, но иногда немного чересчур строг.

Впрочем, понимаю и представляю, как скучный и нудный, всегда один и тот же, грешный и несовершенный мир и вся «жизни мышья беготня» оскорбляли и ранили его внутреннее сознание, сосредоточившееся на идеальном, тревожили его духовное «я», ушедшее в горные выси. Конечно, запись его – урок мне.

Вскоре последовали: уход Л. Н. Толстого из Ясной Поляны, его болезнь, кончина и похороны, а также усиленное паломничество на его могилу в первые дни и недели после похорон, – все, что мною уже описано.

После того как улеглось всеобщее волнение, передо мной встал вопрос: что же делать дальше?

Дело в том, что, лишившись звания студента, я подлежал отбыванию воинской повинности, а так как об «отбывании» не могло быть и речи, то, следовательно, тюрьме за отказ. Я знал, что соответствующее извещение уже должно было быть послано из канцелярии университета по месту призыва, в Томск, и в Томске власти должны были начать меня разыскивать. Передо мной стоял выбор: либо самому пойти навстречу тому, что меня ожидало, и отправиться в Томск, к матери, либо продолжать оставаться в Телятинках до тех пор, пока власти сами не откроют моего местопребывания и не доберутся до меня.

Согласно строгому толкованию заветов Льва Николаевича, последовательнее представлялся второй выход, выход пассивного ожидания («мне до властей нет никакого дела, а если я им нужен, то пусть сами обратятся ко мне»), и я бы, вероятно, именно этот выход и предпочел, но тут замешался вопрос моих личных отношений с Чертковым.