Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

И вот Софья Андреевна сидит передо мной – в глубоком трауре, вся заплаканная, жалкая, опустившаяся, постаревшая, с опухшими от слез глазами и непрерывно то и дело принимающаяся снова и снова плакать, – а я творю перед нею свое посольство и «убеждаю» ее подчиниться предъявленным требованиям.

– Боже мой, – говорит она, – да дайте мне хоть успокоиться-то немного! Неужели Саша не понимает, в каком я сейчас состоянии?! Ведь это жестоко с ее стороны!.. Через месяц-два я поеду в Москву и все выдам Саше: все бумаги, все рукописи. На что мне они?!

Правда, Софья Андреевна не поехала через месяц, но только потому, что и у нее подвернулись опытные в юридических «тонкостях» советники (М. А. Стахович), которые научили ее, как оспаривать завещание Льва Николаевича: нужно было только указать, что все, хранящееся в Историческом музее, было подарено Львом Николаевичем его жене. Вслед за тем возник постыдно прогремевший на всю Россию публичный «спор о рукописях» между женою и дочерью Толстого 81. Волю последней, тогда еще молодой девушки, властно направлял Чертков, опиравшийся на своего адвоката. Этот неслыханный спор и предосудительные для единомышленников Толстого, связанные с судебным крючкотворством и насилием, а также с неприятной газетной полемикой, способы его ведения явились новой колоссальнейшей ошибкой со стороны друга и дочери Л. Н. Толстого. Обществу, благоговейно настроенному после кончины Л. Н. Толстого к его памяти и настороженно ловившему всякий новый слух, каждое более или менее содержательное сообщение о великом человеке и праведнике, преподносили вновь, вместо чего-то высокого, облагораживающего, истинно-толстовского, жалкую картину пошлых и, по-видимому, корыстных (как все предполагали) счетов между самыми близкими к покойному писателю людьми. Тот глубочайший моральный эффект, который достигнут был в отношении решительно всего народа без всяких убеждений, проповедей и писаний, исключительно силою обнаружения беспримерного подвига великого человека, – более чем наполовину был убит и изничтожен недостойным поведением «наследников» покойного.

В Кузнецке, в Сибири, в глуши, за тысячи верст от центров и за 300 верст от железной дороги, одна местная купчиха говорила мне в 1914 году:

– Я поражена, как это в такой интеллигентной семье, как семья Льва Николаевича Толстого, мог возникнуть такой ужасный спор! Ведь это же накладывает позор на всю семью, на самое имя Льва Николаевича!..

Да, и кузнецкой купчихе это было ясно, а высокопросвещенным друзьям и некоторым членам семьи Л. Н. Толстого – нет. Какое это роковое было затмение!..

Начиная спор о рукописях в Историческом музее, Александра Львовна и Чертков вспомнили, что в Ясной Поляне оставались еще один или два шкафа с пачками старых писем на имя Толстого. Так как на конвертах получаемых писем Лев Николаевич часто набрасывал черновые своих ответов, то «наследники» – вообще чрезвычайно расширительно толковавшие свои права – решили, что и все письма на имя Толстого являются ничем иным, как рукописями Толстого, а следовательно, принадлежат им. Но как выцарапать ценное собрание писем из дома Софьи Андреевны? Решено было опять прибегнуть к моей помощи и направить меня к Софье Андреевне с письмом от формальной наследницы Александры Львовны.

– Берите! – сказала мне Софья Андреевна, безразлично пробежавши глазами записку Александры Львовны.

По данным мне заранее инструкциям, я пригласил на помощь Д. П. Маковицкого, и мы вместе с ним начали опустошать шкафы с письмами и складывать пачки писем в ящики и чемоданы для отправки в Телятинки.

Это происходило в библиотеке, находящейся, как известно, в центре яснополянского дома, наверху. Софья Андреевна несколько раз пробегала мимо нас по дороге из любимого ею зала, где она проводила обычно большую часть дня, к себе в комнату и обратно. Картина опустошения шкафов, много лет стоявших нетронутыми на одном месте и в одном виде, по-видимому, в конце концов, не могла не задеть ее за живое. Время от времени Софья Андреевна останавливалась около нас с Душаном Петровичем и начинала причитать: да куда вы везете эти письма? Да почему они не могут оставаться здесь, как стояли до сих пор? Да где гарантия, что у Саши или у Черткова в деревянном доме они не сгорят? – и т. д., и т. д… Мало-помалу Софья Андреевна так расстроилась, что начала опять плакать. Она то прибегала, то убегала, растрепанная, согбенная, плачущая. Она, казалось, была живым воплощением обиженного и протестующего духа этого старого, тихого писательского дома, простоявшего, с своим видом самодовлеющего достоинства, нетронутым десятки лет, а теперь разоряемого какими-то чуждыми ему пришельцами. Зачем?.. Ради чего?.. Ради того, что сила оказалась на стороне противников, недругов нынешней хозяйки?!