Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Естественно, что близкие старались удерживать Черткова от публичных выступлений и вообще от всякой деятельности во время припадков его странной болезни, но это было не так-то легко. Владимир Григорьевич обыкновенно и слышать ничего не хотел об «отдыхе», о лечении, сердился, горько жаловался на непонимание его окружающими и уверял, что теперь-то он и чувствует себя лучше всего, когда в нем «проснулись все его духовные силы». Словом, являл состояние вполне больного, жалкого человека.

Такое состояние Черткова продолжалось от 3 до 12 дней. Потом оно на неопределенное время – на месяц-полтора – проходило бесследно, и Владимир Григорьевич становился опять относительно спокойным, даже вялым, сонным и мало разговорчивым, сосредоточенно замкнутым в себе и безучастным к окружающим его людям человеком.

С женой, с сыном Владимира Григорьевича неловко, страшно было говорить о причинах, о сути его болезни, и я никогда не расспрашивал их об этом. Но от А. П. Сергеенко я услыхал однажды, что ненормальные «состояния возбуждения» являются у Владимира Григорьевича якобы следствием солнечного удара, постигшего его когда-то в ранней молодости. Не знаю почему, но объяснение Сергеенко показалось мне искусственным и недостаточным. Других объяснений болезни Владимира Григорьевича в доме Чертковых, однако, не существовало.

И только через много лет, проживая за границей, я услыхал нечто новое для себя о психической болезни Черткова, – услыхал на этот раз от медика, хорошо знавшего В. Г. Черткова лично, наблюдавшего его болезнь и судившего о ней как медик. Я говорю именно о д-ре Альберте Шкарване, известном «толстовце», словаке родом, проживавшем когда-то в течение долгого времени в доме Чертковых в Англии.

При последнем посещении своем д-ра Шкарвана на его родине в Словакии, в маленьком городке Липтовском Градке (где Шкарван служил окружным врачом), в ноябре 1925 года, я однажды случайно разговорился с глубоко почитаемым и любимым мною Альбертом Альбертовичем о Черткове и, в частности, о его болезни.

– От Алексея Сергеенко я слышал, – сказал я, – что болезнь Владимира Григорьевича возникла вследствие поразившего его в молодости солнечного удара…

– Ах, какая чепуха! – воскликнул д-р Шкарван. – Ничего подобного! Все это – чепуха!.. – Я знаю, что это за болезнь. – Это ничто иное, как прогрессивный паралич.

– Прогрессивный паралич?!

– Да. Прогрессивный паралич. Вот – болезнь Черткова! Все симптомы этой болезни я наблюдал у него при наступлении периодов «возбуждения». Прогрессивный паралич! Это я говорю тебе как врач.

– Позволь, но ведь припадки психического расстройства повторяются у Черткова только время от времени, а потом проходят.

– Это ничего не значит. Чертков – очень сильная личность. Необыкновенная, в известном смысле гениальная личность. Как человек исключительно сильной воли, с сильным стремлением к нравственному совершенствованию, он усилием своей воли, духовным путем победил и приостановил в себе, задержал на какой-то ступени развитие этой страшной болезни. Это было вполне возможно для него! И, однако, яд болезни остался в его организме, – отсюда – и ее рецидивы. Повторяю тебе, все симптомы заболеваний Черткова – это симптомы прогрессивного паралича. И еще неизвестно: может быть, эта болезнь разовьется в нем дальше. Но, может быть, она останется до конца в той стадии, на которой он задержал ее.

Так судил о болезни Черткова единственный врач, и притом друг его семьи, с которым я по этому поводу беседовал.

Разговор со Шкарваном в свое время очень меня озадачил. Наличие какой-то грозной правды чувствовалось в диагнозе врача-словака, хотя, конечно, входить в научное рассмотрение этого диагноза я не мог.

О шкарванском диагнозе я снова вспомнил, когда в июле 1932 года получил из Москвы, от одного из наиболее близко стоящих к В. Г. Черткову лиц, проживавших с ним под одной кровлей, письмо следующего содержания:

«…Владимир Григорьевич напугал нас на этой неделе. У него, как это и раньше бывало, от жары и некоторых неприятностей, о которых не могу писать, наступила бессонница и возбужденное состояние, которое перешло в некоторое ненормальное состояние. Он стал заговариваться и воображать, что его кто-то загипнотизировал, или еще какую-нибудь чепуху. Потом наступали минуты вполне ясной мысли. Ночью он вслух молился, часто говорил о смерти, проводил различие между духовным началом и телесным, говоря, что то духовное, что в нем есть, будет жить вечно, а тело умрет. С друзьями-докторами шутил, но не слушался их, одного назвал «хитрецом» и просил его уйти, но потом попросил его вернуться и просил у него прощения за оскорбление.