Валентин Булгаков - Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

«Напрасно вы думаете, милый Александр Борисович, что ваше сообщение было мне неприятно. Как ни тяжело знать все это и знать, что столько чужих людей знают про это, знать это мне полезно. Хотя в том, что пишет В. М. и что вы думаете об этом, есть большое преувеличение в дурную сторону, недопущение и болезненного состояния, и перемешанности добрых чувств с нехорошими» (курсив мой. – В. Б.).

Опять – человечность. Но это «чужих людей», конечно, не могло остаться непонятным для Александра Борисовича. В. М. Феокритова сама еще в 1910 году обратила мое внимание на смысл этой нотации, только-только в обязательно деликатной форме преподанной московскому пианисту.

Впрочем… кто желает познакомиться со всеми доводами, говорящими против Софьи Андреевны, пусть прочтет книгу А. Б. Гольденвейзера «Вблизи Толстого», т. 2 69. Именно там все эти доводы в интерпретации Черткова, А. Сергеенко и самого Гольденвейзера изложены. Если книга эта убедит читателя, то мне остается только сложить оружие. Но может статься, что она пробудит в нем и другое отношение к себе, близкое к тому, которое пробудила она в А М. Горьком, читавшем эту книгу за границей и собственноручно сделавшем на ней надпись:

«Никогда не читал более подлой книги. Максим Горький». (Такого-то числа, месяца и года.)

Надпись эту, сделанную характерным, четким горьковским почерком, я видел в 1925 или 1926 году своими глазами в Праге у владельца читанной М. Горьким книги – ленинградского публициста и критика Д. А. Лутохина, бывшего деятеля «Дома литераторов», вернувшегося вскоре в Советский Союз. Относясь с искренним почтением к А. Б. Гольденвейзеру как к талантливому пианисту, многократно радовавшему Л. Н. Толстого своей прекрасной игрой, я, к сожалению, расхожусь с ним в своей оценке яснополянских событий 1910 года и не могу счесть правильной его собственную тактику в то роковое для Толстого время.

«Но как мог, – спрашивают обыкновенно, – такой человек, как Толстой, любить такого человека, как Чертков? Как мог гениальный человек не понять, не раскусить Черткова? А ведь говорят, что Чертков еще и влиял на Толстого, – правда ли это?»

Что Л. Н. Толстой любил Черткова, это правда. Любил, конечно, с давних пор, с той первой встречи в начале 1880-х годов в хамовническом доме, когда красивый, элегантный, знатный молодой барин из Петербурга исповедался ему в своем отрицательном отношении к войне и военной службе, как установлениям нечеловечным и антихристианским. Толстой был рад, счастлив, воодушевлен, что нашел единомышленника, и притом из своей среды, из той почти неприступной высокому идеализму, закоренелой аристократической и богатой среды, силу упорства и противоречия которой он изведал отчасти уже и тогда на своем опыте. Чертков не мог не стать ему сразу дорогим и близким.

Чертков, с своей стороны, не мог не оценить счастья, ниспосланного ему судьбой: счастья общения со знаменитым писателем, пророком-реформатором, глубоким, революционным духом и обаятельным, чуткой и нежной души человеком. Да, он полюбил Льва Николаевича и любил его, чем дальше, тем больше, – любил, бесспорно, самой глубокой глубиной души. Живой дух Толстого был ему нужен, он поднимал, окрылял его, будил и спасал от той спячки духовной, опасности быть охваченным которой, и притом в самой вульгарной и грубой форме, до вечной физической сонливости включительно, он всегда подвергался.

Любовь всегда дает и понимание того, кого любишь. И Чертков, действительно, понимал Толстого, понимал его духовные прозрения и находки, понимал его внутренние борения, колебания, сомнения и умел в нужный момент обратиться к своему маститому другу с умным, ободряющим словом. Об этом мы знаем от самого Льва Николаевича. Словом, где-то, в каких-то точках душевного соприкосновения бывший конногвардеец, действительно, стоял рядом со Львом Николаевичем, как равноправный друг. И лишь ослепленный борьбой и ненавистью к Софье Андреевне в 1910 году, он изменил в этом отношении себе и ему.

В течение долгого периода, с 1883 по 1910 год, В. Г. Чертков действительно жил и работал во имя Толстого, под флагом «толстовства». Много ли, мало ли он сделал – другой вопрос. Но сам Толстой не ценить его усилий во всяком случае не мог. С особым рвением отдавались Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков руководству первыми шагами народного издательства «Посредник», как об этом свидетельствует опубликованная их переписка. Дело увлекало, зажигало обоих. Оба были полны верой в его великое значение. Чертков с благоговением прислушивался ко всем указаниям учителя и принимал их к исполнению. Такие моменты, периоды в жизни не забываются. Отсюда, как я уже и говорил, родилась нравственно обязательная, святая, благодарная любовь Л. Н. Толстого к одному из первых его учеников. В совершенном согласии с своим исключительно благородным и деликатным характером, Лев Николаевич подчас даже переоценивал и преувеличивал те услуги, которые оказал ему лично и его делу Чертков. И уж, во всяком случае, ему и в голову не приходило, что и Чертков тоже «чем-то» (!) ему обязан. А Чертков, с своей стороны, как-то более склонен был с спокойной важностью и самоудовлетворением принимать постоянные выражения трогательной признательности со стороны Толстого, чем отплачивать ему, с своей стороны, такого же рода выражениями, – за тот «пустяк» хотя бы, что только Толстой сделал его, Черткова… Чертковым. Так и пошло: Лев Николаевич все благодарит и благодарит, а Чертков принимает его благодарности как должное. В этом отношении натура его была, конечно, склеена немного из другого теста, чем натура Толстого.